По ту сторону Пиренеев - страница 2

Тогда ночью, на привокзальной площади, нас всех посадили в грузовики, долго бешено мчали по освещенному городу, крутили до одури на поворотах. Остановились у глухой стены – у бывшей казармы гуардии сивиль, а теперь – анархистов.

Часовым объявили, что прибыл отряд из Порт Боу. Ворота казармы, несмотря на поздний час, тут же открылись, и мы гуськом пробрались по полуосвещенным коридорам вдоль призывно храпящих и сопящих дортуаров[16]. Разыскали еще не занятое помещение, принесли из соседней комнаты матрасы почище, завалились спать. Без особых церемоний все трое, нет, четверо рядышком.

Основательно выспались. В полдень заправились аппетитным аррос кон асейте (рис на растительном масле) и кофе. Потом пошли регистрироваться в канцелярию, а потом Борис отправился на розыски наших – коммунистов.

В канцелярии все происходило примерно как в Запорожской Сечи с вновь прибывшим:

– Имя, фамилия?

Мы отвечали.

– На фронт?

– На фронт!

– В колонну Дуррути[17], – объявлял батька-регистратор, – на Сарагосу[18].

Буэнавентура Дуррути.^>*13

После чего каждый шел в свой курень – опять на двор или спать до первой оказии на фронт.

Мы тоже приехали сражаться, но нам еще надо было к своим. Так в Париже было велено. И Журавлев – он всегда у нас за старшего – сказал: «Ждите здесь». И ушел в город.

Авенида Диагональ (1931–1938 гг.).^>*14

Балковенко и наш новый приятель Жоро из Тулузы решили немного поспать, а я жадно вбирал впечатления первого дня.

Было на что посмотреть. Народу в казарме – уйма. Кто не доспал, тот дремлет тут же во дворе – в тени. Другие слоняются без дела. Собираются кучками – шумят, спорят, хохочут. Корпуса казармы гудят. Окна – настежь. Ворота – тоже. Входят и выходят – группами, в одиночку. Часто с родственниками, чаще с девчатами в обнимку.

Двор казармы анархистов (август – сентябрь 1936 г.).^>*15

Та же казарма снаружи в 2011 г.^>*16

А пестрота нарядов! Первые моно (комбинезоны). Синие, зеленые. Все остальные в штатском – по-домашнему. Как здесь, в кафе, только немного скромнее. И обязательно легкие черно-красные шелковые нашейные платки – знак принадлежности к анархистам. Поверх рубах, пиджаков, платьев.

Никто ничего не делал, это тоже бросалось в глаза. Непорядок! Разве это казарма? Подмести бы просторный, вымощенный булыжником внутренний двор, он отнюдь не блистал чистотой. А облицованные кафелем столовые первого этажа? Там просто грязно. Вонь, мухи. Вот разорался бы наш даугавпилский сверхсрочник унтер Рудзитис… Люди слонялись без дела, а большинство наверняка не знали, как обращаться с винтовкой.

Нужны учеба, организация, дисциплина. На Юге дела, пока мы здесь торчим, отнюдь не стали лучше. Надо удвоить, утроить силы этих рвущихся в бой ребят военным обучением, организацией. Но об этом пока что можно мечтать, и то не вслух. Враждебно встречают барселонские батьки-анархисты советы «милитаризовать» их вольные ватаги. Прочли на днях в их газете: «Не для того мы столько лет боролись с капиталом и его первым приспешником – милитаризмом, чтобы снова надеть узду»…

А что получается?

«Влетают во двор, – рассказывали нам, – барселонской казармы пустые грузовики. Спешно грузится на них, вооруженная чем попало, братва. Водружается на головной машине огромное черно-красное, бьющееся по ветру, знамя. И долго-долго мчат колонну лихие шофера до тех пор, пока впереди не начинают рваться снаряды или посвистывать пули. Соскакивают тогда с горячих, дышащих жаром, стальных коней братишки. Гурьбой, стреляя для острастки и для храбрости, карабкаются вверх, чтобы выбить врага из-за приземистой каменной ограды или снять с колокольни церквушки засевшего пулеметчика. И выбивают, сходу, в лоб, порой ценой огромных потерь, но чаще откатываются назад, к машинам, кляня все на свете, уносясь за подмогой».