В один из вечеров, когда я сидела в углу, пытаясь сделать вид, что читаю, мать подошла ко мне. Её лицо было бледным, а глаза полны слёз.
– Что ты наделала? – спросила она, её голос трепетал от страха, словно она боялась не меня, а того, что я могу сделать.
– Я… я не знаю, мам, – ответила я, мой голос дрожал, отражая её собственный страх. – Я… я не хотела ничего такого делать. Я просто… просто хотела, чтобы они оставили вас в покое.
– Но ты сделала, – сказал отец, его слова звучали холодно и отчуждённо, словно не были обращены ко мне, а висели в воздухе, тяжёлые и обвиняющие. Его взгляд был наполнен не только страхом, но и укором, будто я совершила нечто непростительное.
Мне до отчаяния хотелось поговорить с Изабеллой. Она, с её живым умом и открытым сердцем, уж точно должна была меня понять, должна была найти слова поддержки! Но родители запретили мне покидать дом, словно я была опасным зверем, которого нужно держать в клетке. Я пыталась узнать, как долго продлится это наказание, когда я смогу снова увидеть своих друзей, на что мать лишь уклончиво ответила, отворачиваясь:
– Пока… пока всё не уляжется. Пока не будет… безопасно.
В один из дней, когда солнце стояло высоко, а в доме царила привычная напряжённая тишина, в дверь постучали. Родители переглянулись, и по их лицам пробежала ещё большая тревога. Отец пошёл открывать. На пороге появился странный мужчина. Он был высоким и статным, его фигура внушала уважение, подчёркнутая строгим чёрным костюмом, который казался совершенно неуместным в нашей простой деревенской обстановке. Он был высок, с широкими плечами и крепкими руками, которые, несмотря на сдержанную позу, казались готовыми к действию. Лицо его было словно высечено из камня, с резкими чертами: прямой нос, строгие брови, скрывающие холодные, проницательные глаза. В его взгляде читался острый, анализирующий ум. Он был невозмутим и сдержан, словно статуя, вырезанная из холодного мрамора, не проявляющая никаких эмоций. Он говорил спокойно и неторопливо, но в его голосе слышалась не только власть, и привычка приказывать, но и некая скрытая, еле уловимая угроза.
Он медленно осмотрелся в нашем скромном доме, его взгляд скользнул по стенам, по мебели, не останавливаясь ни на чём долго, словно оценивая не обстановку, а что-то иное. Затем он остановился передо мной, его холодные глаза уставились прямо в мои.
– Это она? – спросил он, его голос был ровным, без вопросительной интонации, скорее констатацией факта.
Родители одновременно кивнули, их головы опустились, словно под тяжёлым грузом. Моя мать вдруг разрыдалась, бросаясь в объятия отца.
– Прости, доченька, – прошептала она сквозь слёзы, её голос был полон отчаяния. – Мы должны были сообщить… как только поняли. Молчать нельзя!
– Что? – спросила я, не понимая, что происходит, к кому они должны были сообщить и почему. – Куда сообщить?
– В… в Пансионат Сновидений, – пробормотала мать, уткнувшись лицом в плечо отца, словно пытаясь спрятаться от реальности. Упоминание Пансионата Сновидений, этого места, о котором ходили самые мрачные слухи, заставило моё сердце сжаться от ледяного ужаса.
– Я заместитель директора пансионата, – спокойно произнёс мужчина, словно говорил о самой обыденной вещи на свете, и после этого соизволил представиться. – Джеймс Мистри.
Мысли вихрем пронеслись в моей голове, возвращая меня к тем страшным рассказам о Пансионате Сновидений, что передавались шёпотом из уст в уста. О том, что он якобы принадлежал древнему, могущественному магическому роду, и что там не столько лечат, сколько… что-то делают с людьми, страдающими от душевных болезней или просто проявляющими странности. Но самое страшное было в том, что никого из тех, кого туда отправляли, больше уже никогда не видели в Солнечной Долине или окрестностях. Они просто исчезали.
