Когда солнце стало низким, на горизонте замаячила очередная груда руин. Я ощутил слабое жжение в позвоночнике, склонил голову, увидел, что из разрыва на рубашке выпирает нечто, напоминающее узорчатые сросшиеся ткани. Я покрыл это ладонью и подумал о детях, о тех, кто оставался со мной, и о тех, кто бесследно исчезал по ночам. Я продолжал шаг, давя в себе ужас, потому что перед глазами всплывала сцена войны, где я держал гранату, а рядом кричала женщина, умоляла о пощаде. Я не слышал её слов. Я исполнил приказ, взорвал дверь, забрал припасы. Я не мог признать это преступлением, потому что у меня была цель: защитить семью. Осознание забилось где-то глубоко внутри, померкло под оправданием: «Я должен был».
Мы остановились. Мэри спросила, где все остальные. Я не знал, не помнил, кто когда исчез. Лиза прижалась теснее, прошептала, что ей снится дом с красными обоями и цветочным узором на потолке. Я прижал её к себе, стараясь не заглядывать ей в лицо, поскольку чувствовал странное покалывание, когда смотрел на её кожу. Я не видел слёз, хотя хотелось плакать. Я не видел страха, хотя чувствовал, как он расползается внутри меня, стирает границы реальности. Мы просто стояли среди остовов зданий и молчали, пока не послышалось новое уханье далёких выстрелов. Где-то шли бои, где-то люди продолжали сражаться за жизнь, не осознавая, что жизнь давно потеряла очертания.
Я сделал глубокий вдох, поднял руку и привлёк Мэри к себе. Я почувствовал, как её плечо слилось с моей грудью, как сквозь ткань её рубашки проступили узлы моего собственного тела. Я смотрел в сторону дороги, которая тянулась дальше в серую мглу, и мне представлялось, что она ведёт к спасению, к городу, где мы найдём воду, хлеб, покой. В голове вспыхнул образ: я прихожу с оружием, ломаю двери, выбрасываю людей наружу, потому что так надо, и забираю всё, что возможно. Я слышу, как они кричат, но не понимаю смысла их криков. Потом я просыпаюсь в полумраке, вокруг Мэри, дети, неизвестные мне люди. Я не спрашиваю, откуда взялись их вещи, ведь так устроена наша война: не задавать лишних вопросов, выполнять приказы и верить, что всё ради семьи.
Тишина окутывала меня, я слышал только стук внутри, похожий на биение множества сердец, объединённых в один такт. Я закрыл глаза, стараясь не думать, кто я и почему мои руки налились нечеловеческой силой. Я чувствовал лишь долг: вести дальше. И я пошёл, поддерживая Мэри, держа Лизу, не замечая, что тело моё слегка видоизменилось, потеряло привычную форму. Туман окутывал нас, и мы шагали вперёд, ведь, пока мы идём, мы верим, что ещё люди, что имеем право на спасение.
Я не оглядывался назад, где оставались пустые взгляды и размякшие тени, потому что одна мысль жгла меня изнутри: если посмотреть, придётся признаться себе, что мы уже не те, кем были, и возможно, никогда ими не станем.
Я проснулся так, как просыпаются те, у кого внутри слишком много воспоминаний о вчерашнем дне. Мэри сидела рядом, мерцала в хмуром свете, глаза её были прикрыты, губы шевелились, она тихо шептала что-то, похожее на слова молитвы или заклинания. Шёпот звучал неритмично, пах солью и горем, разрушал утреннюю тишину резкими разрывами звуков. Под ногами лежал потрескавшийся асфальт, между трещинами сочились мелкие ручейки желтоватой жидкости, похожей на гной древних ран. Я поднялся и посмотрел назад, где вдоль дороги тянулись следы, уходившие в сумеречную даль.
