Дальше дорога тянулась через поле, заросшее колючками. Мы пробирались сквозь сорняки, хлеставшие по ногам. Я почувствовал боль, но внутри сердце разрывалось от другого – воспоминание, что когда-то здесь были цветы, в старой жизни. Я видел кадры, как мы, военные, шагали по полю, затоптанному гусеницами бронетехники. Я тащил на себе раненого, под ногами липла кровь, повсюду слышались стоны. Я повторял про себя, что нужно выжить, нужно выполнять приказы, ведь иначе не защитить семью. Сейчас я понимал, что мы всё равно не уберегли никого. Всё смешалось в войне, где границы добра и зла стерлись. Глаза мои видели только приказы, а душа молчала.
К наступлению темноты мы добрались до полуобвалившейся автостоянки. Крыша проломлена, плиты торчат, перекрытия свисают. Мы устроились в одном углу, стараясь избежать опасности рухнувших кусков бетона. Я сел, прижал Мэри к себе, Лиза прижалась ко мне, её кожа почти срослась с моим боком. Я невольно погладил руку Мэри, почувствовал, что у неё на предплечье выступают хрящевые пластины. Мне стало не по себе. Я хотел задать тысячу вопросов, но понимал, что ответы слишком страшны. Мы ели какие-то консервированные остатки, которые достали из ржавой банки, не чувствуя вкуса. Вокруг плясали тени, вдалеке слышался стук, похожий на обвал.
Ночью я не мог уснуть. Мне грезился сон, как я сижу в разбитом доме: стол завален бумагами, под ногами мусор, на стенах следы пуль. Я разбираю эти бумаги, наталкиваюсь на письма к жене, к детям, которых никогда не видел. Я слышу, как на улице завывает сирена, и в ответ стреляют. Я выбегаю к двери, вижу трупы по всей улице. Мой командир орёт мне, что приказ: брать еду, ломать замки, выносить всё. Я поворачиваюсь к нему, пытаюсь возразить, но что-то внутри меня уже давно сломалось, я вновь делаю то, что велят. Я проснулся в холодном поту и увидел, что Мэри не на своём месте. Я поднялся, заметил её силуэт в лунном свете, она стояла у проржавевшего автомобиля, держала руку на капоте, как если бы слушала шёпот металла. Её глаза были закрыты, лицо показывало смесь печали и покорности. Я тихо позвал, она вернулась, обняла меня, она старалась меня успокоить: «Мы идём дальше, мы спасёмся».
Утром я обнаружил, что многих не хватало. Казалось, осталось всего трое или четверо. Я не знал, как звать их по именам, я видел только расплывшиеся фигуры, слившиеся с формами моих рук, ног, плеч. Мэри оставалась рядом, её взгляд был исполнен решимости, хотя мне казалось, что она уже не та женщина, которую я когда-то любил. Она скорее напоминала часть меня, мою плоть, переплетённую по краям с моими костями. У нас не осталось иных желаний, кроме движения вперёд. Мы вышли на дорогу, повели свои ноги ещё дальше. Я смотрел на следы за спиной, которые стремительно заполнялись вязкой субстанцией, съедали отпечатки и делали полотно дороги почти гладким.
Сквозь мутные заросли я пытался разглядеть небо, где диск солнца висел безрадостным пятном. Я мысленно повторял себе, что ещё дышу, ещё способен думать. В голове всплыли слова командира: «Всё ради будущего поколения, Джон, всё ради выживания». Я ответил ему тогда: «Так точно». Я верил, что всё делаю правильно. Но сейчас я понимал, что мы, лишённые человечности, шли через выжженную землю, где каждый наш шаг поглощал тех, кто оставался рядом.
Мы добрались до обочины, остановились у очередной таблички, частично сорванной ветром и временем, прочли неразборчивое название, которое заставило меня вспомнить, что ранее мы говорили о Париже. В сердце защемило. Кто-то тихо спросил, не грезится ли нам дом. Я промолчал. Я знал: позади только руины и следы, которые исчезают сразу, как мы уходим дальше. Никто из нас не хотел оглядываться и признавать, что мы утратили самих себя.
