После завтрака - страница 24

– Давай позовем Шюкрю, он довезет тебя до автовокзала.

– Нет, мама, я такси поймаю. Не беспокойся.

Я торопилась. Мне хотелось как можно скорее уйти из дома. Свобода всегда была там, за его стенами. В гостиничных номерах, в клетушках хостелов, в палатках. Даже лифта – в нашем старинном здании лифт тоже был старинный, с решетками вместо стенок, и медленный – я дождалась с трудом. Мама стояла у двери в халате. Мама, вечер уже, оделась бы. Хотя зачем? Отец в Таиланде. Что она будет делать, когда и меня тут не будет? Фикрет зайдет, приведет Огуза. Мама с ним повозится. Увидится с подругами, поиграет в покер. Сделают холодный чай с лимоном – при маме джин с тоником они не пьют.

– Когда доедешь, обязательно позвони.

Дверцы у лифта тяжелые. Я еле влезаю в него со своим огромным рюкзаком.

– Не знаю, мама. Из Олюдениза позвоню, но потом возможности не будет. Ты же знаешь, там, куда мы едем, никто не живет.

В моем голосе звучит глупая гордость. Но мама не обращает внимания.

– Тогда позвони из Олюдениза.

– Хорошо, постараюсь. Давай, пока! Целую.

Но на самом деле не поцеловала. Я уже давно стояла в лифте. Сюхейла, усталая, прекрасная, грустная, стояла, прислонившись к дверному косяку. Помахала мне своей тонкой бледной рукой. Сначала скрылось из виду ее лицо, затем грудь, живот, ноги. Потом лифт опустился на этаж ниже, и мама исчезла. Навсегда.

Во сне мама была молодой, очень молодой. Примерно возраста Селин. И улыбалась. Но на самом деле, когда я была маленькая, мама всегда выглядела усталой и невеселой. Дома ходила в халате – желтом, розовом или зеленом, в зависимости от времени года. Когда она выходила на завтрак, вид у нее был особенно унылый. Пока я мажу шоколадный крем на толстые куски хлеба, мама сидит, обхватив голову руками, и ждет, пока за нами зайдет папин водитель Шюкрю, чтобы отвезти в школу. Мы у себя дома в Мачке[22], в просторной и уютной кухне. Широкие окна выходят на задний двор. Там удивительно красиво. Вид на наш двор нравится мне даже больше, чем открывающаяся из окон гостиной панорама Босфора, которой так восхищаются гости. Во дворе – пруд, украшенный скульптурами, пальмы, вымощенные белым камнем дорожки – словно миндаль в сахарной пудре насыпали среди зеленой травы… Но мама ничего этого не видит. У нее болит голова. У нее похмелье. Мама пьет. У нее нет сил слышать наши с Фикретом препирательства за столом, и она, неправильно застегнув мой передник, уходит в спальню. Все равно в школу нас везти не ей, а Шюкрю.

Ах, Фикрет, как начнешь вспоминать, так не остановишься!

Не для того ли брат дал дочери такое второе имя, чтобы у его матери появился шанс прожить жизнь лучше? Конечно, в год рождения Селин Фикрет еще не увлекался духовными вопросами, еще не верил в реинкарнацию, влияние прошлых жизней и проклятия, поражающие семьи во многих поколениях, но, может быть, он более чувствительный человек, чем мне кажется. Может быть, мама и ему являлась во сне.

Когда я узнала о смерти мамы, рядом со мной был Бурак. Мы познакомились на каникулах. На самом деле это произошло еще в автобусе, но он предпочитает помнить иначе. В его сценарии сцена знакомства происходит под звездным небом, у костра на безлюдном пляже, где мы разбили лагерь. Неисправимый романтик этот Бурак. Сколько раз я ему говорила: мы познакомились вовсе не у костра, а предыдущей ночью, когда автобус заехал на стоянку. Мы, четыре студентки, отправившиеся на дарованные нам университетом весенние каникулы, сидели за столом под флуоресцентными лампами и сонно хлебали чечевичный суп, как будто кто-то нас заставил. Выглядели мы в тот момент далеко не красавицами: обвисшие сзади тренировочные штаны, заспанные глаза, нечесаные волосы. И все же мужчины – наш шофер и его помощник, пившие неподалеку крепчайший чай и курившие сигарету за сигаретой, и уборщик, протиравший пустые столики, – упорно пялились на нас и сально улыбались. Еще бы, девушки путешествуют одни, да еще и ночью.