Последнее интервью - страница 15

Вечером, когда мы приехали домой, та старушка маме сказала:

– Сними с нее крестик и зашей в подушечку, пусть она спит на этой подушечке.

И меня еще раз проинструктировали: ни в коем случае ничего не говорить отцу. Вот после вечерних полетов отец появляется на пороге. Только вошел, я бросилась к нему и потащила к своей подушечке. Взяла его руку, чтобы он нащупал крестик. Он разодрал подушку, увидел крест.

– Что это?

Я рано начала говорить – ну и, как умела, все успела рассказать про то, что происходило в церкви. Был это 37-й год – самый опасный для жизни. Самое посадочное время. Отец военный, член партии. Посмотрел на маму и говорит:

– Что ты наделала? Ты хочешь, чтобы меня расстреляли?

Если бы донесли, то его бы точно расстреляли. Никто не донес, слава Богу. А дальше он сам нас бросил.

Та жизнь, о которой я рассказывала Олегу, действительно поменяла меня. Все это произошло из-за отца. Мы с мамой остались одни. И конечно, это была уже совсем другая жизнь.

После отъезда отца я заболела и попала в больницу. Там детей стригли наголо, у кого вши были. У меня волосы были совершенно белокурые, до плеч опускались. Белокурые и кудрявые. Когда мне эти кудри расчесывали, я орала диким голосом, потому что больно было невероятно. Их много было, этих кудрей. И я всячески протестовала против их расчесывания. Стричь меня в больнице не собирались, но у меня была температура, и я кричала:

– Я хочу, чтобы мне остригли волосы!

Мама утром за мной пришла, ей меня вынесли, а она говорит:

– Была девочка, а вы мне принесли мальчика.

Какой крик я подняла там:

– Мама, ты что, это я!

Волосы уже белокурыми не выросли и никогда не стали кудрявыми. Приходилось прибегать к краскам. Но с красками я очень много экспериментировала. У меня были волосы зеленые, у меня были волосы бордовые. Зеленые волосы были зеленкой покрашены. Бордовые волосы – акварельными красками. Были волосы синие, сиреневые. В общем, почти все цвета я испробовала на своей голове.

Когда мы с мамой жили вдвоем, я все время с ней была в парткабинете. В войну у нее была карточка 400 граммов хлеба, и у меня карточка 400 граммов хлеба. Вот, собственно, весь наш доход. Хотя в райкоме партии, при котором существовал этот парткабинет, выдавали большие пайки, муку и все другое, но маме не полагалось. Она была простой библиотекарь и даже не член партии.

Жили бедно, война шла. Мама как-то достала из-под кровати два чемодана, которые отец привез из Испании. В одном чемодане лежало 20 пар моих туфелек. А во втором чемодане – мамины и мои платья. Все это было очень нарядное, и все ушло в разные деревни, где мама выменивала вещи на хлеб и картошку.

Был еще один замечательный чемоданчик из Испании. Из настоящей кожи, очень красивый. Косметический. Внутри были флакончики из хрусталя. Видимо, что-то там, в этих флакончиках-баночках, должно было храниться. Все эти флакончики и баночки я тайно вытаскивала и дарила своим подружкам. Что-то разбивала. Такая осталась память о том времени, когда мне было пять лет.

Потом я поступила в хореографическое училище. Жестоко с нами обращались там. Ты держишься за палку, опускаешь локоть – тебе бац! линейкой преподаватель. Мне надоели эти батманы, эти плие и прочее. Надоели до полусмерти. Я каталась на портфеле вместо того, чтобы делать уроки. И вышла из-под контроля полностью. В какой-то момент я поняла, что Улановой из меня не выйдет, и согласилась уйти из хореографического. Правда, это тоже была трагедия.