Последний Иерусалимский дневник - страница 3

и это всем понять дано:

внутри у каждого есть хвост,

а он поджат у нас давно.

«В моём весьма почтенном возрасте…»

В моём весьма почтенном возрасте

текут естественные бедствия,

но вдруг такие вспышки бодрости,

что очень страшно за последствия.

«Стареет цех наш очень фанфаронисто…»

Стареет цех наш очень фанфаронисто,

читателя волнуя и маня,

моё литературное достоинство

теперь важней мужского для меня.

«Лентяи, я всегда любуюсь ими…»

Лентяи, я всегда любуюсь ими

и силой их стремления главнейшего;

они изобретательны – во имя

безделья вожделенного дальнейшего.

«Такой приключилась эпоха моя…»

Такой приключилась эпоха моя,

что грязи в ней были пуды;

вся рыба, которую выудил я,

ловилась из мутной воды.

«Несутся мои старческие дни…»

Несутся мои старческие дни

с невиданной доселе дикой скоростью —

похоже, занедужили они

какой-то возрастной безумной хворостью.

«Я что-то нынче сильно плох…»

Я что-то нынче сильно плох,

так беззащитно слаб сегодня,

что появись орава блох,

и я бы молча руки поднял.

«К потомкам дальним не дотянутся…»

К потомкам дальним не дотянутся

все сочинения мои,

но всё равно за мной останутся

мотивы грусти и любви.

«Большому веку современен…»

Большому веку современен —

как я не вывихнул мозги?

Смотрите: Сталин, Гитлер, Ленин

и много чёрной мелюзги.

«Я благонравием не был отмечен…»

Я благонравием не был отмечен,

есть на мне тёмные пятна;

в мой догорающий старческий вечер

вспомнить их очень приятно.

«Когда умру – привет народу…»

Когда умру – привет народу,

своими занятому бедами;

а про заветную свободу

споёт им бард, пока неведомый.

«Прошли естественные сроки…»

Прошли естественные сроки

писательского ремесла,

а я слова в тугие строки

вяжу с упрямостью осла.

«С началом горячей и влажной весны…»

С началом горячей и влажной весны

вся жизнь облекается песней;

у вдов и невест одинаковы сны,

однако у вдов – интересней.

«Навряд ли польза есть в житейском опыте…»

Навряд ли польза есть в житейском опыте,

когда он весь – из грязи и из копоти.

«Весьма достойна сожаления…»

Весьма достойна сожаления

и восхищает нас немерено

та часть земного населения,

которая во всём уверена.

«Наша старость протекает без надрывов…»

Наша старость протекает без надрывов,

тихоструен весь поток последних лет:

нету замыслов, мечтаний и порывов,

даже просто и желаний тоже нет.

«Какой-нибудь идеи дуновение…»

Какой-нибудь идеи дуновение

едва только повеет над окрестностью,

немедленно родится вдохновение

у бездари, измученной безвестностью.

«Таким я вовсе не был смолоду…»

Таким я вовсе не был смолоду,

но не воротишь годы вспять:

с утра лениво глажу бороду,

после чего ложусь доспать.

«Наблюдаю много лет я борьбу и гонки…»

Наблюдаю много лет я борьбу и гонки,

у меня вопросы есть, далеко не праздные:

знают ли мерзавцы, что они подонки,

что о себе думают негодяи разные?

«Азарт познания угас…»

Азарт познания угас,

но я ещё живу;

уныло щиплет конь Пегас

пожухлую траву.

«Мне кажется, во мне с рождения…»

Мне кажется, во мне с рождения,

и горячась в иные дни,

дурные жили побуждения.

Но нынче померли они.

«О чём туманно грезят старики…»

О чём туманно грезят старики,

когда уже не светит ничего?

Что мерзкому дряхленью вопреки

они ещё поскачут о-го-го,

«Я выгорел внутри почти дотла…»

Я выгорел внутри почти дотла,

остался лишь заброшенный подвал,

и нет уже душевного тепла,

которое я раньше раздавал.

«Хоть не встречал я привидений…»

Хоть не встречал я привидений

за годы долгие, что прожил,

боюсь я призраков и теней,

Назад Вперед

Последний Иерусалимский дневник - страница 3

Похожие книги