Читать онлайн Александр Вегнер - Последний коммунист

I

Седьмого ноября тысяча девятьсот девяносто пятого года в одной из квартир большого девятиэтажного дома проснулись рано. Собираясь на демонстрацию по случаю годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, отец семейства Виктор Ефимович Щербаков1 аккуратно сворачивал вокруг древка полотнище красного знамени и обматывал его целлофановой плёнкой, чтобы не намокло от дождя и снега.

Виктору Ефимовичу было семьдесят лет, и старость уже заметно потрудилась над его внешностью: прорезала глубокие морщины на лице, выбелила прямые волосы, стёрла следы прежней весёлости, притушила блеск серых глаз и напустила в них едкой горечи. Несмотря на это, он был ещё бодр, держался прямо, часто проводил на ногах целый день и сохранял ясность ума, но иногда погружался в такую глубокую задумчивость, что, вернувшись в реальную жизнь, имел такое выражение, словно вчера родился и не понимает, откуда и куда попал.

– И охота тебе, старый дуралей, таскаться в такую непогоду по городу! – увещевала его жена Валентина Михайловна. – Выйди на балкон, посмотри: на улице ветер и снег с дождём!

Виктор Ефимович взглянул на неё. Короткое и сильное чувство нереальности окружающего иглой пронзило его: неужели эта маленькая женщина с большими, некогда завороживавшими его глазами, с седыми до белизны волосами, светящимися надо лбом, и есть та Валечка, Валюша, которая точила снарядные болванки, стоя за станком на приставном ящике, провожала его на войну весной сорок четвёртого года, встретила через год и родила ему двух дочерей?!

– Так! Всё вроде собрал, – пробормотал он, словно не слыша её.

– Катя, ну скажи ему!

Из спальной в расстёгнутом бледно-розовом халатике, зевая, вышла приехавшая вчера из Киева младшая дочь Катя – ухоженная сорокатрёхлетняя, женщина – тонкая, стройная, черноволосая, с такими же тёмно-серыми, как у матери, глазами под сенью густых ресниц.

– Папа, – сказала она, – что ты, в самом деле! Неужели ты не понимаешь, что это глупо и смешно!

– Что глупо, что смешно?

– Таскаться на людях с этими красными тряпками? У нас в Киеве тоже бегают такие – со знамёнами да листовками. Все мои друзья говорят, что они маразматики, динозавры и старые совковые пни! Подумай хорошенько: каково мне будет, если узнают, что мой отец из их числа?

– Мне, доченька, нет дела до твоих друзей и до того, что они о тебе подумают, – Виктор Ефимович вынул платок и, обложив им свой большой мясистый нос, громко высморкался. – Пойду, пожалуй…

– Да куда ты! И восьми нету! Чаю хоть выпей, дуралейкин эдакий!

– Выпью, выпью… По дороге, если время будет, – ответил жене Виктор Ефимович, натягивая серую зимнюю куртку.

– Ты в ботинках?! Сапожки тёплые надень! Днём обещают резкое похолодание!

– Ничего, не замёрзну! – сказал, отмахиваясь от неё, Щербаков и вышел из квартиры.

– Совсем рехнулся старик, – сказала Валентина Михйловна, захлопнув за мужем дверь.

– Лёня недавно закончил снимать фильм, в котором есть персонаж – бывший гэбешник – который не может смириться с тем, что их время прошло. Его играет сам Медвежинский!

– Да ты что!

– Представь себе! А сколько современных! И все звёзды! – Катя стала перечислять Валентине Михайловне имена, после каждого из которых та ахала, всплёскивала руками и закатывала глаза. – Называется «Сладкий вкус свободы». В апреле или мае в Израиле будет премьера. Обещали купить немцы, французы и американцы. Может даже на каннский фестиваль выдвинут. Мы с Лёней весь год будем в разъездах, не знаю, когда снова выберусь к вам.

– Катя! Неужели это не сон? Ты на каннском фестивале! Эх, отец! Ему бы гордиться да радоваться, а он… Вот горе!

– Да ну его, дурака старого! Даже думать о нём не хочу!

– Катя!

– Что Катя?!

– Отец всё же!

Катя нарочито засмеялась:

– Тоже мне отец! У Лёни в фильме этот персонаж, которого Медвежинский играет (кстати, даже внешне на отца похож), говорит сыну-художнику: «Об одном жалею – что не придушил тебя в колыбельке!» Небось и мой папуас жалеет, что не утопил меня малышкой в детской ванночке.

– Катя! Мне страшно! Что ты такое говоришь?! Он любит тебя! Уверяю!

– А! – отмахнулась Катя и пошла делать макияж.

А Виктор Ефимович в это время вышел из подъезда на пятнами покрытый снегом серый тротуар. Небо над не большим, но и не маленьким городом было затянуто тучами, стояли сумерки, светили фонари, в окнах домов горел свет, но было уже достаточно светло, чтобы видеть мчавшиеся за аллеей машины и спешивших по тротуару людей. Праздника не чувствовалось.

Виктор Ефимович направился к остановке автобуса, где его должен был ждать Александр Наумович Плотников – старый его товарищ, как и он, участник войны, – они много лет работали в одной школе.

После самоликвидации райкома КПСС, Александр Наумович, никогда не состоявший в партии, собрал в только что образованную КПРФ немногочисленных оставшихся верными коммунистов района, которые выбрали его своим секретарём.

«Что за странное существо человек! – думал Щербаков, не замечая летевшего ему в лицо снега и рвавшегося за воротник куртки ветра. – Плотников всю жизнь был беспартийным, а оказался настоящим коммунистом. Последний Генеральный секретарь и наш первый секретарь обкома, наоборот, всю жизнь делали в партии карьеру, а, оказалось, люто ненавидят то, чему якобы служили. Да было б таких немного, чуть-чуть, но их легион: из двадцати миллионов бывших коммунистов и сорока миллионов комсомольцев не наберётся и сотой доли верных! Говорят: «Кто в молодости не был левым, а в старости не стал правым, у того в молодости не было сердца, а к старости не стало ума»…

Виктор Ефимович очнулся от резкого сигнала и визга тормозов. В метре от него остановилась иномарка, и из-за работающих «дворников» водитель показал ему кулак.

– Виктор! Виктор! – услышал он, и, обернувшись, увидел бежавшего к нему Плотникова. – Я тебе ору, ору! Жить надоело?! Прёшь на красный!

Виктор Ефимович, действительно, не заметив, перешёл улицу на красный сигнал.

– Привет, Сандр-дорогой! Задумался. С праздником тебя!

– И тебя с праздником, Виктор! У меня душа в пятки! Нас и так мало, не хватает, чтобы тебя буржуйская машина задавила! О чём задумался?

– Да так…

– А всё же?

– Катька вчера приехала. Весь вечер и сегодня с утра пилили меня – и она, и жена. Стыдно им, что я такой.

– Не переживай! В каждой семье случаются недопонимания…

– Какое там недопонимание – чужой я им! Абсолютно чужой! Катькин муж режиссёр. Снимает антисоветскую мерзость по нынешним лекалам: интеллигент, чудом не расстрелянный во время репрессий, злодей гебэшник, его сынок-художник, ненавидящий и стыдящийся отца, почти так же, как Катька меня; вокруг пьянь, доносчики, быдло. Это теперь модно, за это платят бешенные деньги, приглашают на фестивали. Дочь рада таскаться за мужем. А мне горько. Россия для неё – ноль. Говорит: «Мне безразлично в какой стране и каких границах жить. Я хочу быть успешной, богатой и свободной!» Пойми, Сандр-дорогой, это ведь моя дочь! Я её так воспитал! Только что назвала это знамя красной тряпкой. Ты… ты только подумай! Мы его в реках своей крови вымочили, через пол-Европы пронесли! А наши дети…

– Ну ладно, Виктор… Не всё потеряно. Жизнь их вразумит. Всё изменится!

– Нет не изменится!

– Изменится, изменится! Не скоро, не так, как мы ожидаем, но изменится. Иначе просто не может быть.

– Нет, Александр Наумович! Чтобы изменилось общество, должен измениться человек, а, чтобы изменился человек, нужен сам человек! А его нет!

– Что ты говоришь, Витя! Это ты уж хватил! Ты хочешь сказать, что твоя дочь и зять не люди?!

– Может я и хватил, но они не такие люди, как мы с тобой. Они не ментально другие, они биологически другой вид людей! Между нами и ними пропасть, которой никогда не было между поколениями во всей мировой истории! Они, если и изменятся, то только в худшую сторону. Я читал у Валентина Непомнящего2, что парадигма русской жизни всегда состояла из принципов: духовное выше материального, совесть выше выгоды, нравственное выше прагматического. У них всё наоборот. Они не русские, не хомо-советикус, даже не хомо-сапиенс, а хомо-консумус – человек потребляющий! Повкуснее пожрать, побольше тряпок на себя навешать, получить удовольствие и… хоть трава не расти.

– Ну и пусть! Наше дело упрямо делать то, что велит совесть: «Делай что должно, и будь, что будет!». Ведь так?

– Так-то оно так, но горько.

– Ничего, ничего! Мы ещё поборемся! Выше нос, товарищ!

– Конечно, поборемся, но дочь-то я уже потерял! И не могу понять, как это всё случилось! Наверное, мало с ней общался, когда была ребёнком.

– Но Антонина-то ведь не такая.

– Да, Тоня не такая. Две сестры, в одной семье воспитывались… А отчего это?

– Наверное, разные книги читали.

– Да те же книги! А результат разный.

Подошёл автобус. Круглый как колобок Александр Наумович первым вкатился в автобус, за ним бережно внёс в салон своё знамя Виктор Ефимович. Нашли свободные места в середине полутёмного салона.

В соседнем ряду сидели молодой человек с бородкой, в чёрной куртке и норковой шапке с козырьком и поднятыми ушками, а рядом у окна солидный седой господин в тёмном осеннем пальто, белом шарфе и пыжиковой шапке – гладко выбритый, и таким довольным видом, который бывает только у людей только что хорошо поевших.

– О! Коммуняки взбутетенились, поехали Октябрьскую революцию праздновать! Что вам дома не сидится, товарисч? – сказал молодой, обращаясь к Александру Наумовичу.

– А что вам молча не едется, господин?

– Ах, товарисч обиделся!

– Подожди, Никита! – остановил старший своего спутника. – Ты же видишь, человек убеждённый коммунист. Он имеет на это право. Я же верно говорю, вы коммунист?

– Да, коммунист. Четыре года как вступил.

– А я, наоборот, четыре года как вышел. Хотя был парторгом цеха. И партийный стаж у меня тридцать лет.

– И что же заставило вас выйти?

– О многом узнал в перестройку. Видите ли, разочаровался!

– И что ж вы такое узнали, чего раньше не знали? – вмешался в разговор Виктор Ефимович.

– И раньше я много знал… А тут довелось побывать в Ульяновске. Конечно, первым делом отправился в музей Ленина. Смотрю, книга лежит – Чернышевский «Что делать?» Помните, Ленин говорил: «Этот роман меня всего перепахал». «Дай, думаю, прочитаю. Что в нём за лемех, что смог целый народ перепахать?» А время было переходное: вроде Ильич ещё гений и основатель великого государства, но уже в этом дозволено было немножко сомневаться. Взял книгу в библиотеке и стал читать. Читал самым внимательным образом. Прескучнейшая книга, но дочитал. И знаете, что я понял? «Ба! – думаю. – Всё прекрасно, всё очень привлекательно и заманчиво, но ведь утопия от первой до последней буквы!» Не могу вам сказать, почему я это понял, но сам дух! Будто от всей книги утопией пахнет. Вот эта-то утопия и перепахала сначала Ленина, потом он ею, как плугом, и по нам прошёлся. Красиво, благородно, пробуждает благие намерения сражаться за счастье народное! Но такими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад!

– По запаху, значит, определили, что утопия! То-то я чувствую, что когда по телевизору показывают Ельцина, от экрана вроде иудством воняет, – сказал Александр Наумович.

– И перегаром, – добавил Виктор Ефимович.

– Это я фигурально, конечно, если вы не поняли. Могу и конкретно изложить. Поймите правильно, я Ленина никак не осуждаю. Он был мечтатель и, возможно, очень хороший человек. Желал людям добра и сгорел за идею, которая, как он думал, сделает всех счастливыми. Опять же, не только он, миллионы так думали! Я бы сказал, отдал жизнь за счастье людей, всемирное братство и всё хорошее. Но в чём была утопия, в чём он ошибался? Он слишком хорошо думал о людях. «Человек – это великолепно, это звучит гордо! Всё для человека, всё во имя человека, всё для блага человека!» – вот на этом фундаменте он затеял свою великую стройку. А фундамента-то не оказалось – песок! А с храмом, построенном на песке, сами знаете, что случается – рушится рано или поздно.