Василько кивнул. Поднял кинжал, ударил в шею, где Ратибор показал. Кабан дернулся и затих.
– Хорошо, – только и сказал Ратибор. – Теперь ты знаешь, каково это.
Но Василько не радовался.
Смотрел на мертвого зверя и думал: вот она, смерть. Быстрая, милосердная. Но все равно – смерть.
***
Утро после княжеского сбора выдалось серым. Декабрьское солнце едва пробивалось сквозь низкие тучи, а во дворе ростовского терема царила странная суета – не праздничная, а тревожная, как перед грозой.
Василько стоял у крыльца, наблюдая, как слуги сносят остатки вчерашнего пира. Разбирали шатры для гостей, грузили на возы сундуки с дарами, выводили коней. Пахло дымом от потухших жаровен, прелой соломой, конским потом.
– Стой тут, – велел отец. – Дядя Юрий хочет с тобой поговорить.
И отошел, не объяснив. Лицо у князя Константина было усталое, под глазами – темные круги. Всю ночь не спал, принимал гонцов.
Снег под ногами – не белый, а серый, подтаявший. Ветер гонит по двору мусор – обрывки ткани, солому. И вдруг – звук, резкий, пронзительный. Крик птицы. Но не вороний карк – что-то чужое, дикое.
– А вот и ты, племянник!
Князь Юрий вышел из гридницы в окружении бояр. Шуба соболья распахнута, на груди – золотая цепь. Улыбается широко, но глаза холодные, внимательные.
За ним – сокольничий в кожаном кафтане. На руке, затянутой в толстую рукавицу, сидит птица. Белая, с темными крапинами. Голова в кожаном клобучке, на лапах – алые ремешки с серебряными бубенцами.
– Подрос ты, Василько. Смотри-ка – не всякий княжич в девять лет на кабана ходит. Достойный был удар. Слышал я.
Константин стоял чуть поодаль, в тени. Руки сцеплены за спиной, лицо непроницаемое. Молчит.
– Иди сюда, – Юрий поманил пальцем. – Не бойся.
Василько подошел. Вблизи птица казалась еще больше. Крылья сложены плотно, но чувствовалась сила – вот распахнутся, и не удержишь.
– Знаешь, что это за птица?
– Кречет, – выдохнул княжич.
– Правильно. Царь-птица. Из северных земель, с Белого моря. Тамошние охотники три месяца ловили, еле живого довезли. – Юрий кивнул сокольничему. – Давай.
Сокольничий осторожно пересадил птицу на руку Василька. Тот едва не вскрикнул – когти вцепились в рукав, пробили сукно. Тяжелая! И горячая – сквозь перья чувствуется жар птичьего тела.
– Держи крепче, но не дави, – подсказал сокольничий. – И не дергайся. Они нервность чуют.
Кречет повернул голову в клобучке, словно разглядывая нового хозяина. Потом встряхнулся, расправил слегка крылья. Бубенцы зазвенели.
– Он слушается, – негромко сказал Юрий, глядя на племянника в упор, – только если чувствует силу. Не грубость – силу. Понимаешь разницу?
Василько кивнул, хотя не очень понимал.
– С виду молчит, а внутри – буря. Сорвется с руки – не догонишь. Но если приручишь… – Юрий сделал паузу. – Лучшего охотника не найти.
Константин чуть сдвинулся, и солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, осветил его лицо. Челюсть напряжена, взгляд – как лед на Неро.
Юрий шагнул ближе, положил тяжелую ладонь на плечо Василька:
– Князь должен уметь держать в руках не только меч. Но и то, что может улететь.
Слова повисли в морозном воздухе. Василько почувствовал, как что-то изменилось – будто невидимая трещина прошла по двору. Ратибор, стоявший у коновязи, медленно покачал головой. Боярин Творимирич отвернулся, сплюнул в снег.
А отец… Отец вдруг развернулся и пошел к конюшне, бросив через плечо:
