– Жрецов! Всех! Немедленно! Пусть приносят знамения, жертвы, проклятья, хоть чёртовы тексты Птаха, но я хочу знать, что это было! – голос срывался на хрип, не от власти – от паники.
Он всё ещё держался за подлокотник трона, будто тот мог удержать реальность от распада. Маска сдвинулась, щель в золоте казалась трещиной в его лице.
А в углу, в тени колонны, стояла Сетемет. Молчаливая. Как статуя. Только глаза – янтарные, змеиные – мерцали в полумраке. В них не было страха. Не было и удивления. Что-то иное. Глубже. Старше.
Предчувствие?
Нет. Понимание.
***
В пустыне было тихо.
Не той тишиной, что зовёт к покою, – а тишиной после удара. После крика. После падения.
Небо нависало тусклым куполом, песок простирался до самого горизонта, словно сама земля отвернулась от дворца, от крови, от лжи. Ветер тянулся по барханам, поднимал пыль и уносил с собой не слова – смыслы. Забытую правду, шёпот мёртвых богов, звук распада старого мира.
Тияна стояла. Ровно. Выпрямлено. Лицом к нему.
К Гору.
Он был недвижим, как сама пустыня. Словно не стоял, а существовал – вне времени, вне меры. Его одежда почти не колыхалась, но волосы, белые, как соль на ранах, тихо двигались, будто слушали ветер.
Она сжимала ладони. Но голос молчал. Ещё не время. Сначала – взгляд. Сначала – осознание.
Они смотрели друг на друга, как смотрят два чужих мира. Без вопросов. Без признаний. Только пульс, который теперь бился в её висках, говорил: это не сон. Это начало.
– Думаешь, можешь просто ворваться, размахивая светом и пылью, и силой все изменить? – бросила Тияна, устало, с презрительной усмешкой. – Типичный бог. Громко, эффектно, без толики смысла.
Гор не ответил сразу. Он будто вслушивался – не в её слова, а в то, что за ними. Сквозь ветер, сквозь песок, сквозь гордыню, до истины.
– Я не сила, – наконец произнёс он, спокойно, как судья, выносящий приговор. – Я – весы. Я пришёл не рушить. А взвесить. И ты, дочь лжи, стоишь перед правдой.
– Весы, – передразнила она, хмыкнув. – Тогда скажи, где на этих весах твоя скромность? Или ты выкинул её вместе с человечностью?
Он прищурился. Не от злости – от скуки. Или от жалости.
– Скромность – роскошь смертных. Я вышел за её пределы, когда ваш род ещё молился жукам и теням.
– А теперь молится тебе? – она подняла бровь. – Как удобно. Сам себя назначил судьёй, сам – богом, сам – исполнителем. Не божество, а целый суд присяжных в одной башне из песка.
– Я – тот, чьим именем твой отец кроил мир под себя, – отрезал Гор, и голос его стал тверже. – Тот, кого превратили в эмблему на печати. Того, кого забыли, но чьей тенью прикрываются, когда нужно скрыть страх.
Она шагнула ближе. Лицо – открытое, дерзкое.
– А теперь ты решил мстить через меня? Я для тебя что – знамя для марша? Или щит, пока не найдётся настоящий враг?
– Ты – трещина в фасаде, – тихо ответил он. – Уязвимость во лжи. Отвергнутая, но не сломанная. Потому – ценная.
– Какая честь, – усмехнулась Тияна, – быть трещиной. Зато не маской, как ты.
Он наклонил голову, чуть – как в знак уважения, или сожаления.
– Ты не он, – сказал он.
– Конечно, не он, – отрезала она. – Я не прячусь за титулы.
Пауза.
– Докажи, – просто сказал Гор.
Песок под ногами скрипел, как старое предсмертное пророчество. Шаг за шагом они углублялись в безмолвие, где даже ветер казался уставшим говорить. Днём здесь пекло небо, ночью – звёзды, но сейчас была та зыбкая граница между: жар ещё не отступил, тьма ещё не пришла. Только тени – длинные, как сомнения.
