– Я дал шанс, – добавил он. Просто. Будто этого достаточно.
Тияна вскинула брови. В глазах – смесь ярости и омерзения.
– Шанс? – повторила она, почти шипя. – Быть твоей игрушкой? Или, хуже, стать флажком на твоей моральной победе?
Она склонила голову, будто что-то прикидывая. Потом выпрямилась и заговорила твёрже, чем прежде:
– Убей. Или отпусти. Хватит этих полубоговьих загадок.
Слова вылетали, как камни. Она не пыталась нравиться. Не хотела понимания. Только ясности.
Он долго смотрел на неё. Долго. Молча. Так смотрят на огонь, в котором угадывают будущее. Так смотрят на упрямое дитя, в котором видят и слабость, и силу, и возможность, которая либо разрушит, либо преобразит.
– Умереть… – наконец произнёс он, медленно, точно взвешивая каждую букву.
– Легко.
Он выдержал паузу.
– Жить – сложнее.
И это было не нравоучение. Не угроза. Не приговор.
Это была констатация. Как будто он уже жил слишком долго. И слишком многое видел.
Пески поднялись. Не вихрем – беззвучным приливом. Белым, как кость, как истёртая память, как беспристрастный взгляд времени. Пространство задрожало – не от ветра, а от того, что скрывалось под его гладью. Песчинки застывали в воздухе, будто каждая несла в себе имя, лицо, крик. Мир вокруг утратил форму. В нём не осталось границ.
И в этом белом – отголоски. Образы. Истории. Миры.
Взрывами открывались видения, без пощады и поочередности:
– деревни, сожжённые по приказу трона;
– дети, умершие в тени храмов, где молились за «милость богов»;
– жрецы, пересчитывающие подношения, когда умирающие просили воды;
– её отец, сияющий в маске, что прятала пустоту.
В каждый миг, в каждом отблеске – жизнь, сломанная чьей-то жадностью, чьим-то страхом. По велению того, кого называли «воплощением Гора».
Она видела его. Видела, как самозваный бог вершил приговоры, прятался за священными символами, убивал словом, жестом, без усилия.
А потом – другое. То, что казалось невозможным.
Пески дрожали, будто рассекались временем. Перед её глазами возникло прошлое, где Египет ещё дышал правдой. Где не молились страху, а говорили с солнцем, как с равным. Где богов не использовали – их понимали.
А следом – будущее. Оно вспыхивало и гасло, как искра. В нём всё ещё были храмы, но в них учили. Всё ещё был народ, но с голосом. И была она. И был он.
Гор.
И не только как разрушитель.
Она видела себя – не в цепях, не во дворце, не на троне. В свободе. Но с выбором, от которого мороз под кожей.
И когда последние видения хлынули в неё, как поток кипящего света, Тияна не выдержала. Ноги подломились. Она упала – не униженно, а как падают те, кто слишком долго держался. Колени врезались в песок. Глаза остались открытыми. Плечи дрожали, а рот бессильно приоткрылся – нет слов, чтобы описать то, что только что прошло через неё.
И вдруг – голос.
Спокойный. Даже сухой.
Как будто он знал, как это будет. Как будто он сам когда-то стоял в этом песке.
– Эта жизнь, – произнёс Гор, стоя над ней, как тень от полуденного солнца.
– Во всех её проявлениях. От страха и отчаяния – до любви и созерцания.
Он не смотрел на неё с жалостью. Не подал руки. Не говорил «встань».
Он просто стоял.
Потому что то, что она видела, теперь стало её частью.
И он ждал, примет ли она это – или сгорит.
– Это… правда? – голос Тияны дрогнул, но не сорвался. – Всё, что ты мне показал… Это не ладанные бредни в дымных сводах храма? Не трюки, чтобы сломить дух? Это… настоящее?
