Я проезжала мимо кампуса колледжа, в котором когда-то училась на специальности «психология», мечтая помогать другим. Я проезжала мимо крошечной квартирки, в которой когда-то жила. Я проезжала мимо кладбища, где много лет назад была похоронена моя первая любовь, когда мы оба были так молоды. Я ехала на пляж, где мой отец любил рыбачить – он всегда любил океан. Я проезжала через все потери, горе, растерянность и ошибки, которые я совершила. В этот момент я задумалась, кем бы я стала, не отвези меня как-то одной ночью автобус особняка «Плейбой» на вечеринку в честь Хеллоуина. Мой выбор – моя ответственность, однако цена была гораздо выше, чем могла себе представить двадцатиоднолетняя я.
Во время таких поездок я иногда звонила маме – она была одной из немногих людей, кому я могла по-настоящему довериться. В особняке у меня не было настоящих друзей. Каждый мог ударить тебя в спину, будь на то хоть мизерный шанс. Все шпионили друг за другом. У нас с мамой были как хорошие, так и плохие времена, но я всегда могла ей доверять. Я рассказывала ей о том, что чувствую себя в ловушке, что меня охватывает паника, что иногда мне трудно дышать, словно моя грудь обтянута железным ободом, который не дает по-настоящему вздохнуть.
– Доченька, – каждый раз говорила она мне, – у тебя есть деньги. Тебя там никто не держит. Просто собери свои вещи и уезжай!
– Я не могу его бросить, – отвечала я ей. А потом давила на газ, потому что боялась, что меня не будет слишком долго. И потому что я знала, что однажды уже сбежала и понятнее для меня ничего не стало.
Когда-то давно я отчаянно нуждалась в Хью Хефнере, а потом, позже, он отчаянно нуждался во мне.
Девяносто первый день рождения Хью Хефнера, состоявшийся в апреле 2017 года, стал для него последним. Он был таким же, как и все предыдущие свои дни рождения. Темой, как всегда, была «Касабланка». Он любил старые фильмы, черно-белую классику, где женщины были типичными беспомощными барышнями, а мужчины – мужественными и сильными, но «Касабланка» была его любимым фильмом. Мы показывали его каждый год в день его рождения в кинозале, где все гости были в костюмах: мужчины в белых смокингах, женщины в облегающих платьях в стиле 1930-х годов. Столовая была оформлена как кафе Рика[1], с плакатами на стенах и декорациями, намекающими на пыльный марокканский бар для экспатов. В конце фильма, когда Рик и Ильза расставались, он плакал. Что-то в этом обреченном романе действительно задевало его за живое. К этому времени я уже знала, что он может быть очень сентиментальным.
Но также он мог быть и очень жестоким.
В тот вечер, в свой девяносто первый день рождения, он, как всегда, расплакался в конце фильма. Он повернулся и посмотрел на меня со слезами на глазах, показывая, что расстроен, как бы говоря: «Сделай что-нибудь! Мне грустно!»
Я взяла его за руку и поцеловала.
Раньше он одевался как Хамфри Богарт[2], носил белые костюмы со смокингами, но теперь у него уже не было на это сил. Вместо этого он надел свою обычную шелковую пижаму, на сей раз черную, а я накинула ему на плечи белый пиджак от смокинга, пытаясь воссоздать былые вечеринки. После фильма все направились в обеденный зал. Я держала Хефа за руку, а он крепко на меня опирался. Он ходил с трудом, но я не хотела, чтобы кто-то это видел. Для всех них он должен был оставаться Хью Хефнером. Он не мог быть стариком. Как и женщины, которыми он украшал себя, он не мог позволить, чтобы люди видели в нем что-то настолько неприглядное, как возрастные изменения. В тех фильмах, которые он без конца пересматривал, актеры не старели, не менялись, не поступали по-другому.
