– Судьбами покупателей, простых покупателей зашли мы к вам, товарищ завмаг. Вот вам шляпа, извольте угощаться, необыкновенно вкусный продукт.
Директор магазина был ни жив ни мертв, но очухался быстро.
– Прошу в мой кабинет.
– А вы уверены в том, что он ваш? – Секретарь обкома партии повернулся и пошел к выходу.
– Прогулка у нас сегодня нервозная получилась. Я вам испортил настроение, мой дорогой профессор, наша советская торговля мне, – после паузы сказал Просвещенцев.
– Мне не менее вашего, Алексей Михайлович. Один только Сашка удовольствие получил. Видели бы вы, как он смеялся, когда вам в шляпу гречку сыпали.
С тех пор упаковочная бумага в магазинах города и области была всегда.
Наутро снова была работа, единственная отрада Луганцева, приносящая радость и огорчение, и опять радость от успеха в операционной, от успехов учеников в трудах научных. И как не радоваться, две докторские диссертации у Кудрякова и Шинкаренко окончательно вырисовывались. Фёдор опережал, у него остался хороший задел при подготовке кандидатской, сейчас доцент только добавлял, расширял, находил новые подходы к консервативному и хирургическому лечению больных, и эти методы давали эффект. Виталий отставал, только перевалил на вторую половину работы, его порой приходилось подстегивать, но он не торопился. Шинкаренко получал удовольствие от другого, от того нового дела, которое поручил ему шеф, это удовольствие было сравнимо только с поеданием печенья с маслом.
Виталий Карпович любил беседовать с пациентами, рассуждать при них об имеющихся у них болезнях, он подробно, порой метафорично рассказывал им о сути заболевания. Больные с отрытым ртом слушали доктора, удивляясь его глубоким знаниям и возможностям предвидения. К такому хирургу не страшно было ложиться на операцию. Особенно Шинкаренко обожали дамы, с восторгом убеждавшие мужей, что нет на земле лучше доктора, чем Виталий Карпович. Высокий рост, плавность в движениях, мягкий бархатный голос, неторопливость – все это вызывало у пациентов уверенность в успехе. Еще больше внимания доцент уделял высшим чинам и членам их семей, здесь он превосходил сам себя. А если что-то вдруг складывалось не так, он объяснял это уникальностью организма высокопоставленного больного и тот был доволен своей неповторимостью и необычностью в этом мире.
Луганцев никогда не опускался до низкопоклонства и расшаркивания, он ненавидел сюсюканье, а тут только потому, что его не отвлекают от науки и настоящего дела, даже похваливал Шинкаренко за подобное подобострастие, а у того от радости и диссертация отошла на второй план, за спиной продолжали расти крылья.
Александр Андреевич все больше и больше опирался на Кудрякова, на операциях Фёдор Трофимович почти всегда был первым ассистентом, шеф уже несколько раз доверял ему оперировать на сердце, чаще стал консультировать его по научной работе. В душе Луганцев решил, что преемником должен стать Фёдор. Это заметили и другие сотрудники клиники, до Шинкаренко же дошло, когда он отметил прохладное отношение к себе многих, даже Фимкин говорил с ним без прежнего подобострастия. Виталий поделился сомнениями с Лидой, умная женщина давно заметила, что муж все дальше отходит от верной дороги, и покачала головой:
– Виталик, Виталик! Ты думаешь, купаясь в похвалах людей, тебя превозносящих, ты долго протянешь. Луганцев, похоже, плюнул на тебя, если не поставил крест. При таком отношении к науке ты ему не нужен. Он ученый, понимаешь, ученый! А ты слушатель медных труб. Кудряков скоро доктором наук станет, а ты придворным мастером клизменных дел. Если сейчас не опомнишься, ни я тебе не помогу, ни Господь Бог.
