Прах имени его - страница 29

Все это время купец приближался, и, когда оказался совсем близко, показалось, что он тянется к бусам. Слишком поздно Кири осознала, что ее просто схватили за руку, почти как вечером, – и, одновременно испугавшись и разозлившись, снова укусила, оставила белые следы от зубов.

– Дрянь! – Купец отпрянул. – Дикарка! Я же предлагал по-хорошему!

Ударил ее по лицу – щека запылала, словно от прикосновения жгучих трав, которые так ценят за целебные свойства и собирают не жалея рук.

Прежде чем Кири опомнилась, купец, изрыгая проклятия – она чувствовала их обжигающую суть, будто головешки касались сознания, – схватил ее за руку и потащил прочь из дома. Спустил за собой вниз по лестнице, вывел на улицу. Кири прищурилась от яркого солнца – оно больше не жгло, только щекотало кожу, – и подавилась разогретым, но полным морской свежести воздухом.

Пока купец тащил ее за собой, она не вырывалась, не останавливалась, не произносила ни слова. Разве у нее был выбор? Может, это часть его замыслов – раз так, глупо противиться, только сильнее запутаешься в паутине судьбы: старейшины из года в год предупреждали об этом, заставляли учить наизусть столь простую истину.

Они уже почти спустились к рынку – Кири слышала шум толпы, – и тут до нее наконец в полной мере дошел смысл сказанных купцом слов.

«Я продам тебя, как диковинную обезьянку – впрочем, такая ты и есть…»

– Они ведь все такие, да? – Кири будто спросила об этом его, понимая: ответа не последует. И почему так? Почему здесь, среди стольких чудес, в них все равно просыпается эта древняя звериная сущность, косматая, клубящаяся тенями? Не просто просыпается, а берет верх, и вот ты – уже не ты; похотливее, свирепее, алчней.

Кири поняла, что делать.

Купец все тащил ее за собой. Кири вдруг резко остановилась и, когда он собирался прикрикнуть на нее и дернуть за руку, рванула в сторону, почувствовав, как ослабела хватка.

Молниеносно проверив, на месте ли бусы, Кири побежала, чувствуя, как обжигают спину ругательства отстающего купца.

Кири бежала, совершенно не понимая куда, но отчетливо зная зачем.

Ростовщик Маго́н – сухощавый неуклюжий старик, излучавший неописуемую силу, под натиском которой, казалось, корабли разлетаются вдребезги, – знал себе цену. Помнил, что его прадед – подумать только, несколько поколений сменилось! – открыл один из первых карфагенских трапезитов, по образу и подобию которого создавались другие, бесконечные копии копий. Так, по крайней мере, говорил Магону отец, тоже Магон, а тому – его дед, еще один Магон…

Ростовщик Магон знал себе цену, а горожане знали цену его трапезиту. Дела тут велись чинно, благородно – с огромными процентами, зато с гарантированной надежностью. В должниках Магона числилась, как поговаривали, половина Карфагена, даже кто-то из совета ста четырех – им он, конечно, делал поблажки. Знал: с властью можно играть, да лучше не заигрываться; сам когда-то мог стать одним из ста четырех, управляющих Карфагеном, но не готов был обменять звон серебра на гомон политики. У Магона брали кредиты купцы, открывающие рыночные прилавки, и любовники, желающие порадовать очаровательных девушек; почтенные матроны на грани разорения и жрецы, возжелавшие лучшей жизни; плотники, захотевшие маленьких радостей, и игроки в египетский сенет[33], сделавшие слишком большие проигрышные ставки.

Магон всегда давал фору – милостиво кивал, когда к нему приходили, умоляя подождать еще буквально несколько дней, и, заикаясь, добавляли – осталось собрать всего ничего. Магон кивал раз, второй, третий, а на четвертый пользовался тем же методом, что его отец, дед и прадед.