Правильные - страница 13

– Пятнадцать, – Костик-Никита оглянулся на брата. – Матвею тринадцать, но он выглядит немного старше, потому что крупнее. Повыше меня немножко. Он в маму пошёл, а я в отца. Мама у нас немножко больше. Ну, в смысле, она крупная женщина. Плюс ещё мы разными видами спорта занимаемся. Я самбист, а Матвей штангу тягает.

– Штангу? – удивился Егор.

– Ну да, – Костик-Никита опять взглянул на брата. Матвей сидел с наушниками в ушах – отрешённо смотрел на дорогу; за окном, по встречной, шёл серьёзный поток: фуры, грузовики попроще, легковушки. – Три года уже. Тренер говорит, у него перспективы серьёзные.

– А у тебя? – искренне поинтересовался Егор.

Костику, всё-таки Костику, а не Никите, вопрос понравился.

– Ну-у… – протянул он. – Я уже – в своей категории – четыре раза на всероссийском уровне выступал. Два раза в десятке и два третьих места. Осенью однозначно выше поднимусь!

– Как знаешь? – опять же искренне удивился Егор.

– Люсинда сказала, – то ли в шутку, то ли всерьёз ответил Костик. И – не дал спросить про Люсинду, сам задал вопрос: – А ты легкоатлет? Илья Антонович говорил: бегаешь.

– Бегаю, – согласился Егор. – Только поздно начал. В конце пятого класса. К нам на урок физкультуры тренер из спортклуба пришёл – знакомый нашего физкультурника, из нашей гимназии. Он, вообще-то, на маленьких пришёл посмотреть – на начальную школу, а урок у нас был. В мае уже. Подошёл после урока: хочешь бегом профессионально заниматься? У тебя данные есть. Наш физкультурник ему: ты что, он же старый! Я ему: ага, скоро на пенсию! Посмеялись все. А Сергей Павлович сказал, что если я подойду к делу серьёзно, то к одиннадцатому классу вполне смогу не только кандидатом стать, но и мастером спорта.

– И ты серьёзно занялся? – Костик спросил тоже искренне.

Егор подумал, что, наверное, стоит по-настоящему подружиться с этим Костиком-Никитой. Ответил так, как думал:

– Я стараюсь развиваться гармонично. Школьное образование, спорт, хобби…

– Зануда! – со своего места подала голос Люсинда.

– Большие уши! – тут же отозвался Егор. И моментально поправился: – Но красивые.

Люсинда промолчала.

– А дистанции какие? – Костик не стал вмешиваться в словесную перепалку двух четырнадцатилетних личностей. – Короткие, средние?

– Всё, что больше полутора километров, – ответил Егор. – И до марафона. Марафон мне не нравится.

– Слабак! – снова влезла в разговор Люсинда.

– Люся! – Костик не выдержал. – Я тебя люблю, но…

– Что?! – Вовку буквально приподняло над сиденьем. Он развернулся – гневно глянул на Егора, но тут же понял, что говорил не он, и перевёл взгляд на Костика. – Что-о?!

– Любовь бывает разная, – Костик улыбнулся Вовке. – К маме, к женщине, к Родине.

– И что? – Вовка то ли тупил, то ли не совсем проснулся.

– Я люблю Люську как неотъемлемую часть нашей великой Родины, – Костик, казалось, не шутил, но секунду спустя хохотал вместе со всеми, кто слышал этот разговор.

В общем, смеялись все. Кроме Матвея. Он, слушая книгу, по-прежнему смотрел на дорогу.

Встречка стала реже.

Не верю я в мистику. Я в физику верю. Но я не физик. Я лирик. Но – как физик – я верю в то, что любое живое тело оставляет после себя некий след. И неважно: тело живое или перестало существовать некоторое время назад. Призраки, привидения – это следы живых существ, при жизни имевших сильное биополе. В биополя я верю тоже. Это тоже физика. И на полях сражений физика встречается тоже. Только из этого кто-то пытается сделать ого-го что! Раздуть это до невероятного: вот, мистика какая! Не мистика – реальность. Я с этим сам сталкивался. Страшно – до жути! Мурашки по спине, мороз по коже, ноги к земле пристывают. Но и этому тоже объяснения есть. Тела ушедших, они же в земле. По земле биосвязь передаётся – будь здоров! Поэтому ноги пристывают, двигаться перестают – их биополя держат. А мороз по коже – потому что умершее, ушедшее – это неживое. А неживое всегда холодное. Мы, люди, всё через мозг чувствуем. Спинной мозг у каждого есть. Поэтому, если что, связь с ушедшими идёт по спине – отсюда мурашки. А мороз по коже – от неживого: они, холодные, через след, оставленный после себя, передают свой холод нам, живым… Надеюсь, поняли. А то, если не поняли, получается, я зря столько времени потратил на простое объяснение. Я-то понимаю, а другие: ну ты придумываешь! А я не придумываю. Это было. Со мной. Я ещё маленьким был. А я после войны родился. У нас раньше село большое было; те, кто с войны вернулся, рассказывали. А вернулось немного – четверо всего. Остальные – пришлые оказались, заново место обживали. Родители мои тоже из других мест. А от села от большого только деревня получилась. Там, где раньше люди жили, – ничего! Фашисты и дома пожгли, и сараи, и церковь танками раздавили, и людей поубивали. И было у нас там ещё одно место. От дома нашего через овраг. Там дорога раньше шла, улица была – всё заросло. Место нехорошим считали. Обходили все. Хотя черёмухи росло-о! Ого-го! А взрослые говорили: там смерть ходит. А к нам на лето родня приехала – городские. И мы, у родителей не спросясь, попёрлись за ягодой: я, сестрёнка младшая и два брата – двоюродные. От шести до десяти. Я старший – десять лет. А страшно. И давай мы песни орать – какие знали. Слова не помним – чёрт-те что орём. Главное, громко. И ветки у черёмух ломаем. Нет чтобы ягоды собирать, так мы ветками, мол, потом дома оберём. Треск, ор! И вдруг сестрёнка у меня как завопит: «Смерть идёт!» И – дёру! И двоюродные мои за ней! А я на дереве сидел: «Где смерть?» И как сорвусь вниз! Брякнулся на задницу – больно! Громче, чем песни пел, заорал. И вижу: женщина между деревьев идёт – ближе ко мне, ближе. Платок на голове распущенный, большой платок. И одежды нет. Голая. Руки, живот, ноги – всё белое. И – ко мне. И говорит – тихо так: «Зачем кричишь? Здесь люди спят. Детки малые.» Не дети, а именно детки. Склонилась надо мной. У меня язык к нёбу пристыл – холодно, аж сердце зашлось! А женщина развернулась – платок с головы на плечи упал; волосы неё короткие и седые. Не белые, а именно седые. Я хорошо разглядел. Обернулась ещё на меня: «Не шуми.» Какое: не шуми. Я, как смог, с таким воплем домой рванул: «Сме-е-ерть!!!» Выпороли меня. Отец ремнём. Мать крапивой. Неделю сидеть не мог. Через год отца перевели на другой участок – мы же в колхозе были. Там почти как в армии: по приказу. Переехали. А лет через пять. Я уже семилетку закончил, дальше учиться собирался, услышал: там, где я женщину встретил, смерть как бы, захоронение нашли. Дети в основном и женщины. Дети – даже маленькие совсем – по косточкам определили. Четыре десятка. Фашисты их там… Наверное, мать чья-то это была. Мама чья-то. Не шуметь просила.