Правильные - страница 11

– Вот тебе тринадцать. Мне тридцать два. Отцу тридцать пять. Тебе будет четырнадцать. Мне тридцать три. А отцу тридцать пять. Тебе будет пятнадцать. Мне тридцать четыре. А отцу тридцать пять. Тебе будет шестнадцать. Мне тридцать пять. И отцу тридцать пять…

В третий раз Илья Антонович принёс цветы и коробочку конфет. Маме. Стоял в прихожей. Взглянул на Егора:

– Может, тебе что-то нужно?

Егор не ответил – ушёл в комнату, к танкам, к фотографии отца, которого похоронили неделю назад. Плакать не хотел, но слёзы сами катились из глаз. Он так и сидел: не плакал, но Т-26 на столе стал мокрым.

Мама и майор сидели на кухне – пили чай. Опять с закрытой дверью. Впрочем, недолго. И дверь была закрыта недолго, и чай «выпился» быстро.

– Зачем он приходит? – спросил Егор, когда за Ильёй Антоновичем закрылась дверь.

Мама вздохнула – ответила, будто не своими словами, чужими:

– Он старается помогать тем мальчишкам, у которых не осталось отцов.

– Зачем? – удивился Егор.

– Чтобы по наклонной не покатились: не запили, на наркотики не подсели, не стали преступниками… – мама могла продолжать негатив долго, так показалось.

Егор перебил:

– А я что, правда могу?.. По наклонной.

Мама не ответила – встала на цыпочки, обняла Егора за шею, притянула к себе – поцеловала в лоб. От её волос пахло.

Егор отстранился от Люсинды: «Чёрт! Что за мистика!» От волос девчонки пахло так же, как и от маминых. «Надо же! Один парфюм!»

Мне бабка рассказывала. Она, вообще, по-настоящему, прабабушкой была, но её все бабкой звали. И я – тоже. Она не обижалась. Рассказывала много – про старые времена. По снам гадала. Ну, не гадала, а просто говорила, что сон означает. Она вообще снам верила. И говорила, что один и тот же сон сразу нескольким людям может сниться. Ну, не то чтобы толпе, а двум-трём – точно! И про себя вспоминала. Про мужа своего – прадеда нашего. Ей семнадцать лет было. Сон приснился. На станции встретились. Она со своей деревни пришла, а Миша – потом муж её, прадед мой – с другой деревни. А до того они друг друга не знали. Вообще. А времена ещё были такие, что девкам без надзора шага ступить нельзя было. Гражданская – война – только закончилась. Во сне друг к другу подошли. Он говорит: «Меня Мишей зовут». А она: «А я Маруся». Он ей: «Выходи за меня!» А бабка: «А любить будешь?» А он: «Навсегда!» И вдруг шум: топот конский, шум тележный – мужик на станцию, с телеги как заорёт: «Мишка, дурень! Что делаешь?» А Мишка: «Батя, это Маруся. Женимся. Благослови!» Бабка утром, как проснулась, на станцию бегом. Через лесок, через поле! Потянуло её туда – проверить захотелось. А дальше всё как во сне. Один в один. Михаил, после того как отец благословение дал, бабке признался – сон ему приснился: как бабке, так и ему – один в один! Но это ещё не всё. Когда свадьба была, Мишкин отец встал и говорит: «Кабы не сон…» В общем, и ему тот же сон приснился. Да явственно так! Он и не стерпел – коня поутру в телегу запряг и на станцию. А Мишка, дурень, уже там. С Марусей. Потом отец – Мишкин – шутил ещё: «Кабы девка Глашкой назвалась, али ещё кем, не дал бы Мишке жениться! А тут – Маруся. Попало, как во сне. Ну а раз Маруся…» У нас все над бабкой смеялись. Над рассказом её. Я – тоже. Напридумывала. В девяностых власти не было. Денег – мало. Проблем – много. Решили мы с приятелем подзаработать. Мне семнадцать, Димке восемнадцать. Я только школу закончил. Димку в армию не взяли – умудрился палец на ноге сломать, футболист! Главное, ходит – даже не хромает, а перело-ом – отсрочку дали! Я экзамены в институт сдал. А Димка, он после училища никак на работу устроиться не мог. Поехали в область. Под Питером, там же куда ни плюнь – везде железо. То стволы, то взрывчатка. Опять же, мелочовка всякая: награды там, документы какие, вещи уцелевшие. На чёрном рынке, если ствол подходящий или до реставрации дотягивает, спрос есть. На взрывчатку – тем более. Мы сами толком не знали, но люди рассказывали: как, что, куда. А разборок бандитских немеряно было. Нам что – главное, не нас. Днём решили не светиться. Чтобы не нарваться. Так ходили – будто туристы. А под вечер полулесок приглядели. Сыровато там, болото рядом, но понятно: и там бои шли. Значит, земля что-нибудь да хранит. Уваськались, копаясь как свиньи! А ничего, кроме осколков, не нашли. То ли после войны сразу прибрали, то ли до нас кто за год был. Легли спать. Палатка двухместная. И вот как вживую! Как не во сне. А на самом деле во сне! Заваливается к нам среди ночи финн. В форме. С той войны – Великой Отечественной. И начинает с нами болтать. Димка по-фински немного понимал. В Финляндию несколько раз ездил. Сначала как пионер, потом как комсомолец. В Клуб международной дружбы входил. Может, иначе как организация называлась, но смысл такой. Письма друг дружке писали, мыслями делились: кто как живёт, что лучше сделать для мира во всём мире. Это в письмах. А на деле… Димка рассказывал. Каждый раз, как туда приезжал, так обязательно кто-нибудь его русской сволочью называл. То в музее, то на улице, то в гостинице. И, главное, с улыбочкой всё. А в последний раз ему в магазине – шоколадку покупал – шоколад дали и сказали: «Жри, русская сволочь!» Димка: «Почему – сволочь?» А ему: «Потому что русский!» А тут финн. Залез к нам в палатку, сел посерёдке, нас к стенкам прижал и говорит. А Димка переводит – мне. Говорит, хвалит нас. Говорит, что чем больше мы своих убьём, тем лучше будет. Всему миру лучше будет, потому что русские – это варвары. А варвары – это дикари. А дикари – это не люди, это животные. А животные, которые мешают людям, тем, кто в Европе живёт, подлежат уничтожению. Потом хвастаться начал, сколько он убил. В карман внутренний полез – кожаный кошель достал, такой, как кошелёк и фотоальбом одновременно. И – фотографии из кошеля стал доставать, десять на пятнадцать примерно. Показывает нам и так, с гордостью: «Вот этого русского я убил из пистолета в затылок. Эту русскую я долго бил палкой, она сама попросила меня убить её, и я её застрелил из винтовки. Вот этих я.» Потом снова стал про нас. Сказал, покажет, где можно найти оружие, где гранаты – неразорвавшиеся. «Главное, – говорит, – убивайте!» И опять за фотографии: «Вот этого старика я посадил на цепь, как собаку. Вот эту…» И тут я не выдержал. Вскочил и в горло ему: «Ах ты ж, с-с-с.» А он – в моё горло. Так сдавил, я аж глаза открыл. Смотрю, а это Димка в меня вцепился. И тут Димка проснулся. Проснулся, руки разжал, я – тоже, и спрашивает: «Ты чего?»