Поэтому у нее здесь карт-бланш на то, чтобы творить всякую хуйню.
Например, как сейчас, входить в комнату без разрешения.
Владеть ключами от каждой двери.
Самой принимать все покупки и отвечать на звонки.
Она может творить все, что угодно.
И Страшилка наверняка о чем-то таком уже догадывается, потому что когда открывает рот, ее голос звучит спокойно и взвешенно. Как бы удержаться и не ударить громом аплодисментов этой блестящей актерской игре!
— Я задремала, Агата. – Возится, наверняка изображая удивления по поводу пролитого на поднос чая. – Был тяжелый день в больнице.
В больнице?
Напрягаю слух.
— Я оставила телефон в сумке.
— Перезвоните Марату Игоревичу, - уже не особо шифруя приказной тон, заявляет Паучиха. – Пока он не рассердился окончательно.
«Какие все страшные и нервные». – про себя вставлять пять копеек.
Но все же: зачем ты шаришься по больницам, Страшилка?
— Я обязательно это сделаю, Агата, - говорит «мамочка».
И мне не на шутку интересно, что сейчас будет, потому что у этой малахольной, кажется, только что прорезался голос и дух сопротивления, или я ничего не смыслю в людях. А это не так. Жизнь научила читать этих двуногих как открытые книги: по взгляду, по тому, как дергается кадык, как меняется тембр голоса.
Чтобы выжить.
Извечная дилемма всея мое существование: с самого рождения я только то и делаю, что приближаюсь к концу семимильными шагами, но чего-то все время барахтаюсь, работаю лапами как жаба в банке с молоком. Жду, может, что вот-вот получатся сливки.
— У меня указания проследить, чтобы вы перезвонили, - гнет свое Паучиха.
— Стоя надо мной с плеткой? – с выразительной иронией переспрашивает Страшилка.
Жаль, что вылезть голым из своего убежища будет слишком даже для меня, а то бы встал в полный рост и поаплодировал.
В тишине очень хорошо слышен скрип зубов старой стервы.
Но она все-таки бежит с поля боя – выходит из комнаты и нарочно громко закрывает за собой дверь.
Страшилка выдыхает.
Выжидаю еще минуту, усаживаюсь на колени и, сложив руки на краю кровати, улыбаюсь «мамочке» на все тридцать два.
— Я в восхищении, - и это почти искренне.
— Убирайся, - внезапно змеей шипит она. Тянется к подушке за спиной, хватает ее за угол и швыряет мне в голову. – Пошел вон!
У меня отличные рефлексы, так что подушке ничего не светит – она улетает куда-то за спину, пока я, без малейшего зазрения совести, забираюсь обратно в постель. Страшилка отводит взгляд, перебирается на другую сторону и только из упрямства не сбегает еще раз.
— Островского не будет до следующего вечера, - просто так, хоть она, если не дура, уже успела выучить его привычки. – Моя компания лучше, чем одиночество.
И только когда мы смотрим друг на друга, вдруг понимаю, что сказал какую-то слишком уж искреннюю хуету. Давно я не позволял себе роскоши быть откровенным с одушевленным предметом.
Не понимаю, чего вдруг расчувствовался.
И перед кем? Перед очередной подстилкой Островского? Его «идеальной родословной».
«Забыл, что планировал, Рэйн?» – мрачно интересуется внутренний голос, и я успокаиваю его мгновенным просветлением в голове.
Я ничего не забыл.
В конечном счете, этот проблеск искренности сыграет мне на руку.
Пусть Страшилка думает, что я хороший, славный, но никем не любимый и поэтому такой злой парень. Что у меня есть сердце. Что меня можно не бояться.
Набожные девочки любят видеть заблудшую душу в каждом мерзавце.
