Нет, ещё не в нём мой друг встретил свой новый Путь. В другом месте. В моё сознание, опережая время, вторглась картина, оборвавшая в моём сердце последние нити, на которых держалось хрупкое равновесие и спокойствие. Хотя, как говорил Бог Смерти Эвклидис, крепости моих нервов мог позавидовать даже буддийский монах. Я увидела Славу, когда уже всё свершилось. Он сам мысленно приказывал мне отвернуться, но я не отворачивалась, зная, что не имела морального права это делать. Нет, я смотрела, смотрела сквозь глаза, залитые Славиной кровью. Я вся была покрыта ею с ног до головы, а он, как ни странно, нет, либо мне так казалось.
Он лежал на земле, на серо-буром ковре пожухлых трав. Вокруг словно не разливалась яркая цветущая весна, а стояла промозглая осень. На мертвенно-бледном, холодном лице моего друга застыло выражение умиротворения, пересохшие ледяные губы были чуть приоткрыты, руки безвольно раскинуты в стороны. Его сослуживцы, которые приходили в себя и поднимались с земли, были для меня тенями, я не различала ни их лиц, ни фигур. Только Слава уже подняться не мог, вернее, в том понимании, которое подразумевали люди. Но я знала, что в тот момент он оглушённо стоял рядом со своим обездвиженным телом и не мог понять, что произошло.
Кто-то из солдат с криком кинулся к нему, меня, словно бесплотного духа, откинуло назад. Славин образ заслонили тела, и он будто растворился в тумане. Я вернулась в тот дождливый полдень на подступы к истерзанному городу, куда держал путь Ярослав.
Хотелось закричать ему «Стой! Вернись домой!», но я понимала, что даже будь у меня такая возможность – воздействовать на прошлое, он бы всё равно не остановился. Не для того он отправился на эту войну. Он не мог остаться в стороне, спокойно наблюдая за тем, как гибнут люди в соседней стране, и отвратительная нацистской чума расползается по земле, захватывая всё новые территории. Нет, Слава был не таким. Такие, как он, держали на своих плечах весь мир и никогда не думали отступать. Не жаловались, принимая для себя лишь один путь – путь служения Родине и людям. Они, наверное, являлись сверхлюдьми, либо полубогами в человеческом обличье, если б последние существовали. Но я знала, что их нет. Теперь мне была известна вся изнанка этого Мироздания.
Дети в подвале устали ждать. Они уже смирились с тем, что их никогда не спасут. И нацисты если будут особо голодны, возможно, съедят их заживо. И как раз настал момент, когда они находились на грани от этой черты. Непоправимое они уже совершили, оставалось совершить то, что окончательно убило бы в них последние остатки человечности. Я не понимала, что превратило их в таких монстров.
Я не знала, сколько прошло времени. Картина вдруг сменилась другой. Шла перестрелка. Нацистов выбивали из дворов. Слава пригибался, чтоб не попасть под пули, стрелял в ответ, кидал гранаты в окна, потом, когда всё вроде затихло, перебежал на другую точку. Противник снова открыл огонь. Моему другу не впервой было терпеть сумасшедшие физические и психологические перегрузки. Это я терялась, не успевая следить за его действиями. Всё происходило слишком быстро. Осколки и крупная пыль секли лицо будто розгами. Я словно была обнажена. На мне не было толстой военной формы, подвески с боеприпасами. Не понимаю, как Слава вёл меня в бой. Пусть всё это было лишь иллюзией, чужим воспоминанием, в которое я погрузилась, но выглядело всё очень реалистично: я чувствовала и боль, и холод, и страх, и… одиночество, пожирающее душу. В бою, как, впрочем, и в мирной жизни, каждый одинок, каким бы слаженным не было отделение, рота, батальон… В душе каждый всё равно находится один на один с врагом. И я в те мгновения будто тоже взяла в руки оружие. Тело выполняло работу на автомате: прицеливалось, стреляло, отходило назад, потом снова шло в наступление. Я не руководила своими действиями, руководил кто-то другой, может быть, даже сам Слава, хотя я не понимала, как такое было возможно.
