Принц запретов - страница 16

Ну вот и все. Хоть кричи, хоть рыдай, хоть падай на ковер и катайся по полу перед братом. В конце концов, после папиной смерти Томми стал главой семьи. Я же так и осталась младшей сестренкой, дерзким несмышленышем. Все решения принимал Томми, и большее, на что можно было надеяться, – он хотя бы обдумает мои слова, но куда там. Только папина фигура и разделяла наши миры: то, что хорошо для Томми, и то, что хорошо для меня. Насчет последнего у брата было свое мнение, подпитанное многолетними спорами с отцом. Он бы не стал меня слушать. Он в любом случае поступил бы так, как считал правильным, а я, женщина и его тяжкий крест, вынуждена была бы подчиниться.

Я кивнула, стараясь мысленно свыкнуться с тем, что над братом сгущается новое проклятие:

– Я попытаюсь.

Я стояла на ветхой, разваливающейся платформе рядом с Томми, сжимала ручку набитого до отказа чемодана и обмахивалась веером. За железной дорогой в палящих лучах солнца угадывались городской колодец – именно у него собирались новобранцы в тот день, когда Томми отправили на войну, – старая школа, универмаг «Таллис», аптека. Еще дальше раскинулось кладбище, где обрели вечный покой мои родители, а чуть поодаль осталась ферма, на которой я прожила всю жизнь. Это и был весь мой мир, и другого я не знала. Удел незавидный, и не то чтобы я питала к Фэйрвилю большую любовь, но внутри все равно ощущалась горечь от осознания, что я вот-вот лишусь всей своей прошлой жизни.

Мимо с гудением пронесся поезд. Густой дым, плотный и едкий, заволок мне глаза и ударил в нос. Ветер сорвал с моей головы шляпу, и Томми бросился ее догонять, велев мне следить за вещами. Его чемодан стоял на платформе по соседству с моим. Вся наша жизнь уместилась в двух небольших сумках. Все остальное мы продали банку.

Этот самый банк замелькал в окнах поезда, его очертания то вспыхивали, то гасли, пока локомотив с грохотом несся между нами. Наконец он остановился, громко прошипел, обдал рельсы дымом, а из боковой дверцы высунулся долговязый кондуктор. Томми же все ловил мою шляпу по платформе.

Наши билеты пропитались влагой и размякли у меня в руке. Может…

– Поймал! – Томми возник рядом со мной и вернул изрядно перепачканную шляпу-беглянку мне на голову. Выхватив билеты у меня из пальцев, он протянул их кондуктору: – Первый класс!

Первый класс был нам не по карману, но я не стала этого говорить. Еще утром я сделала выбор в пользу молчания и за весь день не проронила ни слова, пока в последний раз обходила дом и собирала в свой чемодан все самое важное. Будь моя воля, я бы набила его всеми памятными вещами, но Томми снова и снова повторял: бери только одежду и ценности. Большего мы не могли себе позволить.

Но для меня ценностью было все. В доме я на каждом шагу слышала, как поет папина душа, эта песнь пропитала деревянные половицы, окутала мебель. Но всю жизнь в чемодан не запихнешь, да и Томми не разделял моих чувств. Для него этот дом полнился болезненными воспоминаниями, а вовсе не светлыми. Он позволил мне взять только папину гитару и мамин портрет, а потом стал твердить, что всем необходимым мы разживемся на севере. В городе. В Нью-Йорке.

Мы опустились на бархатные сиденья друг напротив друга. Паренек с грязными подтяжками взял наши чемоданы и закинул на полку под потолком. Потом явился нарядно одетый проводник и спросил у Томми, не желает ли он сигару. За окном снова заклубился дым. Поезд дернулся и покатился вперед так быстро, что я даже не успевала различать цвета, проносившиеся за окном. Фэйрвиль пропал в мгновение ока – совсем как парнишка в зеленой униформе и с ружьем в руках, пообещавший, что непременно вернется домой.