Не могу даже от ошейника уйти, а ведь он может привести ко мне магов из невольничьего дома или стражников. Чудо, что они до сих пор меня не выловили.
Слабая и никчёмная.
Ветер доносит едва различимый звук, он похож на плеск волн:
– Мун, тебе надо уходить.
Вскидываю голову к потрескавшемуся потолку: неужели сами боги потворствуют мне? Но почему?
Или мне кажется от одиночества, от желания получить хоть какую-то помощь.
– Мун… Мун… Мун…
Приподнимаюсь. Колени дрожат.
Если кто-то из богов на моей стороне, я обязана действовать.
Ради семьи.
Их надо предупредить, им надо спрятаться, пока ситуация не разрешится.
Снова окидываю взглядом штору и скатерть, шнурок… нож. После судорожной возни мне удаётся прорезать в шторе отверстие для головы. Надеваю её поверх платья, по бокам накладываю края ткани друг на друга и подвязываю шнурок под грудью. В сложенную скатерть прячу нож. Теперь можно идти.
Утихший было голос шепчет:
– Мун…
Выхожу из домика.
– Мун… – шелестящий голос исходит из сердца старого Викара, тянет.
Бреду по кривой улочке среди жёлтого света и синеватых теней, и с каждым шагом будто становлюсь сильнее, плечи расправляются. Я понимаю, что меня ищут, позади погоня, но тяжесть этого знания больше не прижимает меня к земле: если мне помогает кто-то из богов, я справлюсь, если за меня взялся кто-то из демонов – моя жизнь всё равно кончена.
Постепенно улицы расширяются, а дома становятся выше, на многих резьба и облицовка из светлого привозного камня. В пустых окнах свистит ветер, и запах соли сильнее. В разросшихся садах жужжат пчёлы, напоминая о доме.
Старый Викар даже сейчас прекрасен, нужно быть настоящим безумцем, чтобы бросить это обжитое место.
– Поверни налево, – рокочет голос.
Сворачиваю во двор, от ворот которого осталась одна скособоченная створка.
– Войди в дом.
Перешагиваю три ступени и захожу в просторный холл.
– Направо, – голос звучит отовсюду. Исполняю его приказ, и плещущие звуки повелевают: – Сдвинь очаг.
Поднатужившись, оцарапывая руки, толкаю каменную плиту, и через минуту она со скрипом отъезжает в сторону. В нише под очагом припрятана почти новая рубаха, шаровары, куртка и пояс, два изогнутых кинжала в добротных, но неброских ножнах, мешочек с серебром и медяками.
Чей-то тайник. Возможно, разбойничий.
– Переодевайся скорее. Я расскажу, как выбраться за пределы города, – бурлит и шипит неведомый доброжелатель.
– Спасибо, спасибо, – бормочу, сменяя одежду, и слёзы катятся по щекам. – Кто бы ты ни был – я твоя должница до последнего вздоха.
– Торопись, Мун, просто поторопись.
Через минуту я уже бегу по некогда богатым улочкам к одной из полуразрушенных сторожевых башен.
***
Цокот копыт и сотни отголосков эха рассыпаются по старому городу, я мчусь к его сердцу, яростно стискивая поводья, подстёгивая вороного.
Гнев сжигает меня изнутри.
Гнев на себя, Фероуза, решившего дать мне проспаться, и на Викара.
Пока я валялся, портрет показали караульным у всех ворот. Спешно созванные художники скопировали изображение, и в столице, наверное, не осталось стражника, который не знает, как выглядит Мун, но результата это не принесло.
Мун не возвращалась к Октазии.
Не пыталась выйти из города.
И в домах, в которых она бывала по приказу Октазии, в домах, где, как рассказывали знавшие её женщины, у неё были знакомые, Мун тоже не появлялась.
Едва проснувшись и выслушав эти донесения, я подумал о Викаре. Он должен знать, где она. Может даже направил её к какому-нибудь тайному ходу из города. Конечно, она не может услышать его голос, но Викар только что поел и может сильнее влиять на окружающую обстановку. Например, бродячими псами гнать девчонку к нужному месту, открыть потайную дверь, потом закрыть, вынуждая двигаться дальше.
