– Что ты… Тебе ли извиняться? – Валентин Николаевич нелепо замахал руками, и голос у него сделался таким, словно он сейчас расплачется. – Я сам затеял этот эксперимент, вот и получил.
Гости прощались. Я стоял в глубине коридора, облокотившись на дверной косяк, и разглядывал их лица. Они стали другими. Но странное дело, в тот момент я не ощущал победного восторга, единственное состояние – жалость к несчастному психологу. Я словно очутился на его месте, словно не он, а я узнал нечто о моём отце и испытал боль, и свою и его – боль вперемешку со страхом.
– Ты устал? – спросила мама.
– Очень, – ответил я.
Единственное, чего я желал, это забраться под одеяло, и чтобы никто меня не трогал, не задавал вопросов.
Спать не хотелось. На потолок падали полоски света от окон соседнего дома. В открытую форточку струился ветер, а я вспоминал историю про девочку.
– Ты тоже птица, только не знаешь об этом…
– Хочешь, прогуляться со мной до музея? – спросил отец.
Я радостно закивал. Он не так часто брал меня с собой, и для меня это было почти праздником. Мы вышли на дома, миновали наш двор и когда оказались на проспекте, отец, потрепав меня по волосам, сказал:
– Вчера был трудный день. Ты меня удивил. И не только меня. Я договорился с Олегом Павловичем и Валентином Николаевичем, что мы не будем афишировать последние события. И ты тоже особенно ни с кем не откровенничай. Думаю, пока не выяснится, что это на самом деле, не стоит предавать огласке наши, назовём их так, эксперименты. Договорились?
– Договорились, – согласился я.
– Валентин Николаевич обещал поискать схожие случаи, – продолжал отец.
– Он не обиделся?
– Нет, что ты! В твоей истории столько попаданий в десятку, что случайными совпадениями их уже не назовёшь. Только не зазнавайся.
– Я не зазнаюсь. А что мы будем делать в музее? Сегодня же выходной.
– Это для посетителей выходной. Но мы ведь не просто посетители. И что-нибудь обязательно придумаем.
Отец, хотя и не являлся официальным сотрудником музея, но входил туда, как к себе домой. Здесь его всегда встречали с распростёртыми объятиями. Так было и на этот раз. Я успел уже было заскучать, как нас завели в хранилище, где содержались предметы, которые никогда не выставляли на всеобщее обозрение. Это были обломки посуды, домашняя утварь, полуистлевшие одежды, старые прялки, ткацкие станки и всё в таком роде. Я задавал вопросы, отец терпеливо отвечал:
– Узоры на древних одеждах – это не просто геометрия. Это можно сказать, магия. Каждый знак, даже самый простой, имеет тайное значение… Видишь, штуковина из бронзы – угадай что это? Зеркало. Судя по дракону, попало оно к нам из Китая. А это монета-полушка 1731 года. Кто тогда правил?
– Анна Иоановна.
– Правильно. Так вот, полушка – это одна четвёртая копейки. А вот это чётки. Их отдали сюда в тридцатых годах, – сказал отец. – Здесь кстати тоже есть магнитофон, я его пару дней назад проверял, пишет исправно. Ну что, ты готов?
Я не был готов. Мне не хотелось погружаться в прошлое, но возражать я не посмел.
Отец зарядил плёнку и подал мне чётки. Двенадцать выцветших бусин. Три из них видно когда-то давно были выкрашены в более светлые тона. Я закрыл глаза и прислушался.
Это случилось через неделю после страшной бури, что прошла по округе, безжалостно выворачивая деревья, губя урожай и срывая крыши домов. Странствующие монахи, возвращаясь в свою обитель, подобрали в лесу мальчика лет четырнадцати. Походил он более на зверька, чем на отпрыск адамова рода, и его, как зверька, подманили куском хлеба, который он тут же вырвал из протянутой руки и, отбежав на безопасное расстояние, судорожно проглотил. Монахи сделали несколько безуспешных попыток подозвать его и двинулись дальше. Мальчишка, прячась за деревьями, последовал за ними. На очередном привале его снова угостили хлебом. На этот раз зверёк в человеческом обличии уже отбежал не так далеко.
