– После, Трофимушка, после. Ты лучше ешь хорошо, а то со службой этой вовсе отощаешь, а ты мне нужен здоровый, сильный, – со значением сказала Антонина. – Хлопцы спозаранку рыбалили на Оке, рыбы у вас так богато, что дёргать поспевай.
Его покоробило это «у вас», но смолчал.
Вскоре она ушла, на прощанье одарив многообещающим взглядом.
Проснулся щенок, протяжно зевнул и немедленно стал ластиться к хозяину, выпрашивая еды.
Дал ему кусок рыбы, налил овсяного киселя, немного размешав с водой.
Пока Албыч ел, Трофим раздумывал.
Ощущение было такое, что залез в чужой огород и – поймали… Вроде бы грех детский, а стыдоба взрослая. Но невнятная какая-то.
Проходя мимо избы Марии, посмотрел с тоской: «Господи, что я сотворил?»
Пока шёл к Межградью, старался не смотреть в глаза встречным, стыд прожигал насквозь, словно после клятвопреступленья.
И Мария сделалась далёкой. Дальше обычного.
Лев и Евпатий Коловраты и Вадим Данилович Кофа уже были на месте, принимали гонцов и посыльных.
Утро-то раннее, но тайная княжеская служба не знала дня и ночи, вести поступали со всех окраин.
Накануне из Киева прибыл гонец со срочной грамотой от воеводы Дмитрия Ивановича.
– Пишет, государь киевский Владимир Рюрикович повелел спехом бежать к Сурожскому морю, дабы выловить израдца Плоскиню, пока израдец сей сам не предстал перед диаволом за крестопреступление, – говорил Лев Гаврилович сыну. – То он выманил князя Мстислава Романыча, других киевских удельных и воевод, что держали бороню в старой крепости. Оных киян монголы, пообещав оставить вживе, казнили смертию лютой, а сей Плоскиня – воевода бродников – целовал принародно крест в том, что помилуют и отпустят.
– Так неужли он русич?
– Выходит, что по обличью – да, по нутру – нет, – ответил Вадим Данилович.
– Он из беглых, – продолжил Лев Гаврилович. – Они где-то близ моря живут безбедно, ловят рыбу, грабят проезжих купцов и людишек; зовутся бродники, и никакие князья им не указ. Воюют с половцами, но более всего ладят с ними, да и со всем остатним миром тоже – так и сяк.
– Если крест целовал, стало быть, православный? – засомневался Евпатий.
– В том-то суть, что и русич, и православный.
– Батюшка, прошу, не темни: мне зачем ведать про это?
– Воевода Дмитрий Иваныч вопрошает, а не пойдут ли к южному морю за Плоскиней тем с его кметями витязи дружины Александра Левонтьича – Евпатий Коловрат и Алёша Суздалец?
Вопрос прозвучал неожиданно, на некоторое время в горнице повисла тишина.
До Евпатия суть сказанного дошла не сразу. А когда понял, то немедленно воскликнул:
– А чего ж не пойти? Дело благое, заодно и половецких людишек нито пощипаем за их неправды.
– Любо! – передразнил сына Лев Гаврилыч. – Елене что скажешь? Баба едва оправилась опосля «нави»[41] твоей.
– Елена знала, кто её в замуж берёт, – твёрдо возразил Евпатий. – Я и в те времена со сторож не вынимался.
– Чуть возвернулся и сызнова в пасть волчью? Смотри, да думай, пряников сладких тебе там не дадут. Это я тебе как отец сказывал. А как воевода советую: заставлять не могу, только добрым согласием.
– Память Александра Левонтьича к тому призывает, батюшка. И кто мы будем, ежели не отмстим за него и всех прочих?
– Да уж, – молвил Вадим Данилович, – израдец ныне ходит доволен собой и помыслить не смеет, что за ним придут. Не ждёт лиха на главу свою.
– Как же мой побратим Алёша?
– Мыслю, должон быть в Рязани. Не утерпит. Гонца во Владимир я послал накануне. Зная Суздальца, скажем, выедет немедля, невзирая, что ночь. Утресь прибежит.
