– Преклоняюсь пред тобой, воевода, – от души сказал Евпатий, – видишь на шаг впереди.
– То-то и худо, – посмеялся Лев Гаврилович, – надо бы на версту вперёд.
– Из Владимира прибыл витязь с оруженосцем, – объявил караульный. – Накажешь впускать?
– Впускай обоих. Вадим Данилыч, иди распорядись.
– Мыслю так, сыне, – шёпотом сказал Лев Гаврилович, – Елене и мамыньке скажем, мол, отправляешься в Киев, повезёшь грамоту князю киевскому Владимиру Рюриковичу от рязанского Юрия Игоревича. И не более того.
– Не годится, батюшка мой родный, жена моя правды достойна. А коли не можно сказать – краше смолчу. Про грамоту скажу, мы ведь повезём грамоту киевскому воеводе?
Но Елена не поверила в обычную безопасную поездку в южные края.
Понимающе улыбнулась и сказала с грустной улыбкой.
– Супруг мой, я, конечно, баба, конечно, глупая, но сердце моё и душа моя самим Господом Богом к тебе привязаны, а потому опасность, могущую угрожать тебе, я чувствую наперёд. Знаю, Евпатий, путь не скор, путь не прост, тем более что путь в те самые края, из которых ты едва вживе возвернулся. И опять в пасть? Пообещай…
– Путь не близок, лада моя, – перебил Елену. – Обещать ничего не стану.
– И не говори, что грамотку повезёшь. Али у батюшки с дядей простых гонцов недостаёт?
– Грамотку повезу, как Бог свят, – ответил Евпатий, глубоко вздохнув. – О прочем даже не пытай.
– Не стану. Поезжай. Да хранит тебя Господь, Его ангелы и моя любовь.
Она перекрестила мужа, поцеловала в лоб.
Евпатий подошёл к колыбели сына Александра.
– Расти на радость нам, сыне мой, – молвил шёпотом, чтобы не разбудить. – Станешь большим, заменишь отца, будешь ему опорой и утешением, продолжением нашего рода рязанского.
Войдя в горницу, Трофим едва не присвистнул: ожидалось увидеть иное.
«Тайная княжеская служба, тоже мне… Голые бревенчатые стены, массивный дубовый стол с дубовыми же скамьями, несколько простых подсвечников на три свечи каждый, да полочки со свитками да книгами позади воеводского кресла. Небогато! Ихнее богатство и мощь не здесь, а в закромах князя рязанского».
Пока оглядывался, вошли воеводы.
Поклонился низко.
– Сядь, Трофим, – сказал Лев Гаврилович, – предстоит нам долгое толковище.
Послушно сел.
Льва Гавриловича он запомнил по первой встрече, то был день, когда оплакивали Евпатия. И то был совсем другой муж: стар, немощен, убит горем, часто моргающие глаза заволочены слезами.
Ныне пред ним предстал иной: пожилой, но холёный, с короткой бородой и властным взглядом, нос с горбинкой, голос твёрд. Один из первых воевод Рязанской земли. Такому и без желания станешь повелеваться.
– Трофим, сын Аникея из ремесленной слободы, – стал говорить Вадим Данилович. – Родителев вживе нет. Коренной рязанец. Дружинник Ингваря Игоревича. В полон угодил чуть более пяти лет назад, находясь в сторожевой заставе Дикого поля. Угодил по глупости и беспечности. Уцелел чудесным образом – один из пятерых. Ныне проживает в родительской избе. Так ли, Трофиме?
– Так, воевода, – отвечал Трофим осторожно. – Служил в десятке Евпатия Коловрата. В Диком поле нарвались мы негаданно на диких половцев.
– То ведомо, что израды не было, – насупился Лев Гаврилович, – была обычная беспечность и рассупонивание. Да что ныне о том? От тебя треба – день за днём сказывать особенно запомнившееся о пребывании в колодках. Зело дотошно о приходе монголов и вызволении из неволи. С кем ушёл, куда и каким способом?
