Аненкову, как некогда в детстве удалось возобновить и сон, и полет, прокрутить кино – и горы, и водопады с купающимися девами, и кошек диких и послушных, и даму, с которой ели плоды инжира, но разглядеть лицо так и не удавалось. Он помнит усилия, как старается убрать волосы и вуаль от ее лица. Все безуспешно. Вокруг шум и гам старинного города – бьют часы на городской ратуше, стучат молотки по наковальне, подкованные копыта лошадей по мостовой. Он вполне осознанно, маневрируя, осторожно летал вокруг дамы, чтобы отгородить от вуали лицо и шикарные каштановые волосы. Он кожей ощущал мягкие прикосновения волос и шелковой вуали на руках. Но тут же налетал ветел и мешал открыть ее лицо хотя бы на четверть. Это вглядывание, всматривание, охота за образом напоминало разглядывание незавершенных лиц на обожаемых им эскизах Рубенса. Похоже, но с совершенно другим чувством он пробовал увидеть лицо демона в картине Врубеля.
Ночь. Часы пробили три часа. Точно так же, как некоторые минуты назад во сне звучали удары молота на кузнице. Если у вас были или есть такие древние часы с боем, вы понимаете, что они – как человек, как член семьи, с которым необходимо терпение и с которым тоже надо уметь взаимодействовать – они могут помочь и проснуться, и уснуть.
Тело вынудило своим нытьем вспомнить вчерашние подвиги и всю цепь событий, приведших в это место. Оно, напомнило профессору о том, что тело у него есть. Оно болит, оно тяжелое, оно, наконец дышит. Он давно не придавал значения своему собственному телесному существованию. Желание понежиться по-кошачьи чуть не пересилило острую потребность записать ускользающий сон – это мнимое пространство, которое быстро-быстро сворачивалось, детали размывались, терялась последовательность всех событий. Сон забывался, время стирало его тысячекратно быстрее, чем забываются реальные счастливые моменты, в миллион раз быстрее чем забываются трагедии реальной жизни. Сон ускользал от него как ночь на рассвете.
Он черкнул в блокноте – «горы низкие, перспектива, даль и туман, огромное дерево на горе, под ним царь, водопад, купаются девушки, царица идет по горе к царю, золотые кубки, инжир, золотые амфоры и кувшины, гепард подошел, глажу, движение, жизнь, туман рассеялся и полетели над, не видно лицо, вуаль, волосы, кузница и звон». Сергей наш Львович подумал, что быстрее было бы зарисовать ускользающие видения карандашом, но не получилось даже приблизительно. Не сказать, что его очень сильно это удивило – сны запечатлеть ему никогда не удавалось. Он удивлялся якобы запечатленным снам других художников, не верил. Считал осознанными фантазиями на тему снов. Впрочем, соглашался, в чужой сон не залезешь, может и правда они так видят. Рисуя, он опять засомневался – со стороны кого он смотрел этот сон и кто такие все эти фантомы, глазами которых он видел происходящее? Раздосадованный Львович начал злиться. «Наверно я совсем криворукий. Но и задачу я поставил странную – реалистично запечатлеть мнимое. Но тогда разве не иллюзия все искусство, разве оно может быть полным отражением реальности или только правдоподобием в какой—то мере?». Если с реальным пространством и фигурами он как—то справлялся методами привычной перспективы и приемами композиции, то иллюзорные миры не мог показать так, чтобы поверить самому. Не это ли доказательство объективности мира? Сальвадор Дали с его сюрреализмом стал для профессора расчетливым и логичным, композитором, прекрасным, но лукавым артистом.
