Профиль польки - страница 3



из сонной мглы луч первого сознанья,
нить обрывается, и это миг прощанья.
Я вновь твоим отсутствием больна,
в плену капризного, единственного сна.

«Эта московская погода…»

Эта московская погода
совсем измучила меня,
как заклинание полгода
просить: огня, огня, огня!
Уехать бы куда-то к морю,
где солнце, пляжи, свитера,
давно изъеденные молью,
но утомляет и жара.
Вон островочек – дивный-дивный
вдали от пыльных городов,
но субтропические ливни
ничуть не лучше холодов.
В пустыне сухо. Слишком даже,
ах, перемётная сума,
но одинаковость пейзажа
в конце концов сведет с ума.
Куда ж податься пилигриму,
в какие ринуться края?
В Нью-Йорка блеск? в провалы Рима?
Неважно, был бы ты да я.
Москва не входит в золотое
кольцо пристанищ мировых,
но сумрак вечного покоя
лежит вообще вне сфер земных.
И спор пустой: где лучше, хуже
листвой осенней облетит.
Дымок костров всё уже, уже,
и ветер злей в окно стучит.
Эта московская погода
вконец измучила меня…

Ремонт

Раскосость скул ненового жилища,
пристанища – на время, навсегда?
Напоминает заспанные лица,
что по утрам садятся в поезда,
везущие к казённому закуту,
где бабочкой пришпилен, как в раю,
портрет семьи – иллюзия уюта
у бедного терпенья на краю.
Желанье обновленья достаёт
кисть, краски, шпатель и бумагу,
слой быта от холстины отстаёт,
пропитанный обжитой душной влагой
дыхания, сплетённых жарких тел,
распластанных по всей горизонтали.
Есть у любой безмерности предел,
и нерв тревожит даже тень детали,
подробности, изученной насквозь,
лишённой и цены и назначенья.
Здесь всё уже сбылось иль не сбылось,
и потому дрожь от прикосновенья
не замечаешь больше на стене,
раскосость выправлялась постепенно,
но отчего-то грустно было мне
смотреть на исчезающее тленье.
Теперь опять всё это обживать,
и ждать, когда углы затянет пылью,
когда опять начнёт скрипеть кровать,
и сознавать, что этот скрип отныне
останется с тобою до конца,
покой вещей уже не потревожить,
и профиль вновь раскосого лица
на собственный твой станет так похожий.

«Пока внутри не задрожит…»

Пока внутри не задрожит
та жилка, что зовём любовью,
мы верим глупому присловью,
мол, слюбится потом. Ведь жизнь
считается весьма скупой
на ранящие насмерть встречи,
которым не нужны предтечи,
их называем мы судьбой.
Но, боже правый, как мелки
мечты, приправленные ленью,
нас выдает не говоренье,
а дрожь отдёрнутой руки.
Неузнаванье отомстит
пустой оконною глазницей,
лишь тень мелькнёт той вещей птицы,
оставив пёрышко в горсти,
что будет век дразнить: – Лови!
Прапамяти осколок мутный
вдруг озаряя сном минутным —
забытым обликом любви.

Из цикла «После…»

После концерта

Нет, это не умрёт. Серебряные струны
спустились к выходу, прильнувши к позвонкам.
Снег в морось перетёк, и сделались угрюмы
углы домов ещё до третьего звонка.
Был голос одинок. И в замершем пространстве,
боясь его спугнуть, сидели чуть дыша,
а после по Москве брели как иностранцы,
а впрочем, не числом огорчена душа.
А тем, что этот миг всё реже повторяем,
уходят ангелы, забрав с собой рожок,
и мы глядим им вслед, пока не замолкает
последний вздох, и звук, даже не звук – звучок.
А дальше – тишина. Ах, принц, ты всё
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀устроил,
чтобы не встать в конец цепи бредущих
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀вспять.
Но мы пока живём, нас, слава богу, двое,
а значит, есть, мой друг, с кем слушать
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀и молчать.

После Шагала

Взлетевший от отчаянья… В пыли
оставив вечных кур, собак и прочих
домашних тварей, на исходе ночи