Профиль польки - страница 5



а может, не жарою… тонкий волос
предчувствия уже связал двоих.
Жара была лишь обрамленьем, лишь
холодным душем и стаканом чая
со льдом, они её не замечали,
и первый вечер тронул спины крыш.
Ещё была возможность избежать
большого счастья и большой печали,
но слишком выразительно молчали
мосты чужого округа… опять
звенели травы, платье трепеща
(в провинции простые носят платья),
как будто знало: сутки до объятий,
и полтора до горького «Прощай».
Так побеждает жертвенность, семья,
которая ни в чем не виновата.
Что остаётся в памяти? Закаты,
жарою истомлённая земля.
А завтра дождь прокатится стеной,
промокший, обездоленный навеки,
он провожал глазами человека,
он увозил любимую с собой.
* * *
Давно забытые мечты
накрыли с головой внезапно,
я побрела путём обратным,
припомнив на ходу черты
друзей, в провинциальной мгле
потерянных невозвратимо,
как опыт первого интима
в своей безгрешной наготе.
И что же вышло из затей,
отмеченных непостоянством?
Постигнуть глубину пространства
казалось проще, чем взлететь.
Казалось, несколько шагов
нас отделяют от успеха,
увы, никто не слышал смеха
с Олимпа ветреных богов.
Итак, пасьянс: время – мечта
сойдётся ль, нет, уже едино…
Но взгляд отыскивает сына
с такой же родинкой у рта.

Актрисе

Оставлена… страдательный залог,
прошедшее в унылом настоящем.
Распались крик на звук, слово на слог
и явь на сон уснувших и неспящих.
В усталом забытьи припухших век
рождается не-мой кинематограф.
Брели два человека… человек
один другого целовал… Автограф
на бледных, чуть обветренных губах,
как роспись в память о заглавной роли
отыгранной, но горестное: Ах! —
услышали лишь близкие партнёры.
Был режиссёр талантлив и умен,
как всякий увлечённый вновь художник,
курился лёгкий дым от тех имен,
что брошены на жертвенный треножник.
Чего? Характера, искусства, ремесла,
мешающих подножное с высоким?
Ты всё-таки уснула, ты спала
сном бесконечно тихим и глубоким.
И в том, как проникала тишина
сквозь поры влажной и согретой кожи,
предчувствовалась поздняя весна,
залог освобождения, быть может?

«Дождь в феврале – такая же нелепость…»

Дождь в феврале – такая же нелепость,
как снег в июне, голод в изобилье,
как неприступная – в руинах – крепость,
как первая любовь, что позабыли.
И странно ждать от выпавшей разлуки
той остроты, что мучила вначале,
ведь, удаляясь, затихают звуки,
и горше не становятся печали.
Всё раздарив, не сетуют на бедность,
меч вынутый уже не вложишь в ножны.
Что впереди? – сплошная неизбежность,
а за спиною жизнь… И всё же, всё же…
Дождь в феврале, наверное, нелепо,
но коль природа, прячась за ошибку,
из года в год нас удивляет этим,
быть может, здесь представлена попытка
разнообразить наши дни и чувства,
чуть искривив привычный лик событий.
Нелепости – вот пища для искусства,
витая связка бытия и быта.
И если боль от выпавшей разлуки,
чем дальше, тем острее и сильней,
то это значит, возвращая звуки,
февральский дождь накрапывает в ней.

«Затем и говорю, что скрыто слишком много…»

Затем и говорю, что скрыто слишком много,
и радуюсь тому, что ветрено дитя.
Я не уверена, что эта жизнь от Бога,
коль можно отобрать её шутя.
Затем и шепоток, что боязно поверить
в то, что придёт она, с косою и в плаще.
Закроет зренье, слух, потом все окна, двери,
я не уверена, что это смерть вообще.
Затем и образа, чтоб примирить в сознанье
мгновенье здесь и вечность где-то там.
Я не уверена, что прав вон тот державный
перст, указующий куда-то к облакам.