Профиль польки - страница 4



ты всё же оторвался от земли.
С её замызганным, застиранным бельём
в черте оседлости – имперские задворки,
что вскоре, разлетевшись на осколки,
всё иссекут в отечестве твоём.
И вот почти столетие твой взгляд,
как взгляд звезды, достигнувшей сознанья.
Мы видим то, что видел ты: дрожанье
свечей в ногах покойника… Сидят
на крыше кот, петух, их тени и
скрипач растрёпанный со старой скрипкой,
что провожает странною улыбкой
отлёт души в безвластие стихий.
Туда же, убегая от обид,
метнулись двое – там тепло и пища.
Дым от трубы убогого жилища,
обнявший спутницу, скажи, куда летит?
Задравши головы, коровы и волы
следили за летящем в небе платьем,
протяжный звук вплетался в те объятья,
и свадебные корчились столы.
Но ты, увы, спустился вниз, и холст
подставил грудь кроваво-чёрным пятнам,
палитра превратилась в некий знак нам,
который нас почти достигнул… Мост —
даже не мост, но узенький мосток,
где не толпой, а только в одиночку
достигнуть можно той заветной точки,
с которой виден Запад и Восток.
Твои часы с единственным крылом
подёрнуты истёртой амальгамой.
А вдруг… (и тянет заглянуть за раму)
крыло второе тихо отросло.

После Парижа

Парижский вечер огибал стволы
каштанов с облетевшими свечами,
таких огромных, что, казалось, мы
не вынесем их мощных крон и сами
рассыплемся листвой по площадям,
раскатимся горошиной по скверам,
а ближе к ночи старый Нотр-Дам
нас поприветствует улыбкою химеров.
Почудится, что именно для них,
всё помнящих, испанская баллада,
горбун к цыганке с нежностью приник,
и больше ничего ему не надо.
А нам? Что надо нам от этих стен,
обсмотренных, обснятых до икоты?
Но купол так немыслимо синел,
что пропадала всякая охота
искать ответы. Просто приходить
по своды с иудейскими царями,
приткнуться рядом, что-то говорить,
следить, как солнце красными краями
зацепится за шпиль, за угол, за
витражный свет, невидимый снаружи.
И образы встают, как образа,
Собор воображению послушен.
А гитарист играл всё и играл,
и равнодушно принимая плату,
перелагал божественный хорал
на уличный язык, на простоватый.
Парижский вечер русскую хандру
впитал в себя, как дождевую влагу,
и нам её вернул, а поутру
простился с нами Нотр-Дам… Бумаге
отныне наслаждаться Риволи,
вдыхая запах роскоши и лоска.
Мы шли с тобой по ней или не шли? —
с щенячьей радостью московского подростка.

После спектакля

Оксане Мысиной

и Катерине Ивановне Мармеладовой

Не то, чтоб жить, а и смотреть невмочь
на ужас подступающего бреда.
Всё бросить бы, сбежать куда-то прочь.
Но как же дети? – дети просят хлеба.
Да и куда? Побег на пристяжных
за страстной романтической любовью
уже закончился проклятием родных,
теперь любовь отхаркивает с кровью.
К. И. гнетут дырявые чулки
не тем, что пропиты несчастным
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀оборванцем,
а тем, что тот не тронул башмаки.
И это логика? Да, логика дворянства.
Мытьё белья, рубах в чужом углу,
почти приняв лохмотья и объедки,
вдруг, опершись на грязную метлу,
– Пся крев, – по-польски восклицает едко.
Французский клёкот мечется в клети:
смотрите, и гордыня тоже просит.
Всё отдала. – Ну что ж, тогда лети!
Но как же дети? – Их Игрок не бросит.
Тогда лечу! Как лестница крута,
прими, Господь, истерзанную душу.
В Его зрачках восстала красота,
которую чахотке не разрушить.
Спектакль окончен. – Милые мои,
вот и меня коснулось это счастье!
На нас глядит безумная К.И.,
благодаря за слёзы и участье.

После фильма

Мосты чужого округа… затих
её жарою истомлённый голос,