Профиль польки - страница 8



Иван Ильич о самый край стола
уже ударился… и злые коготочки
вцепились в плоть, хоть хочется чаи
ещё гонять под жёлтым абажуром,
и строить планы зряшные свои
по поводу карьеры ли, амуров.
Всё сказано: о детстве, о грибах,
о сумерках, о мерзостях холеры,
о яблоках антоновских, о снах,
о пустоте безверия, о вере
поэтов, сластолюбцев и скопцов,
фанатиков с горящими устами,
слепец который век ведёт слепцов,
всё стонущих: «Мы сиры, мы устали…»,
и всё бредущих… – валятся в быльё,
куда и зрячим ухнуться однажды.
– Так как же жажда слова? – А её
ты утоляешь, как любую жажду.
– Писанием? – Конечно, ветер тих,
над тем лишь, кто сомнением изглодан,
направь свой робкий, выношенный стих
в компанию таких же утлых лодок.
Пускай себе плывут вдоль берегов,
на мелководье тоже что-то бьётся.
А глубина… курчавый мавр смеётся —
до вечности осталось шесть шагов.

«Боли не было, было желанье боли…»

Боли не было, было желанье боли,
желанье выбору придать горький привкус,
выбор предельно прост – свобода взамен
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ неволи,
желанье боли пришло позднее, великий искус,
вечный соблазн: возлюбить болезни,
выдавать за истину то, что спорно,
и чем очевиднее, тем бесполезней,
доказывать, что чёрное было чёрным,
а белое белым намного раньше,
воображение вскачь помчалось,
так биография усложняется фальшью,
и уже не понять – болело или казалось.
Вспоминались губы, ненужные целые годы,
и первый жар когда-то близкого тела,
каждый жил своими долгами, своей погодой,
а кажется, душа только любить хотела,
а чудится, было совсем ничего не надо —
ни денег, ни славы, ни сладких песен,
лишь был бы тот, кто далёко, рядом…
Так мир реальности становится тесен.
Подмена заметна прочим, но слепа куница,
хоть пытается догнать того самого зверя,
что зовётся прошлым… Стерпит страница,
впитав мёртвые страсти и живые потери.
Одиночество – мемуарист неважный,
так пробуждается желанье любви и боли.
И жизнь – оглядываясь – проживается
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀ дважды,
второй раз богаче, не в чувствах – в слове.

«Я не прощаюсь, даже уходя…»

Я не прощаюсь, даже уходя,
но оставляю образы как символ
незримого присутствия. Так сильно
под вечер пахнет море, и следят
глаза за чайкой машинально, что
скользит одна по краю побережья,
в скольженьи замечается небрежность
всевластия над воздухом. Никто
не может отменить стихийный жест
крыла, и я завидую стихии,
зову тебя с собой хотя б в стихи и…
где и целую молча. Cкоро шесть
утра, сегодня ночь без сна,
и мой маршрут, что проложила птица.
Меня, быть может, и не ждёт столица,
но в ней есть ты у тёмного окна.

«А голос прежний… время истекло…»

⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ А.Б.

А голос прежний… время истекло,
не зацепив натруженной гортани,
согреет первомайское тепло
остуженную землю под ногами.
Всё поменялось: облик и страна,
пейзаж и фонетические стычки,
а голос неизменен, как весна,
как въевшиеся детские привычки.
Ах, праздники – общественный разброд,
их побоку, когда б не День рожденья,
ты незаметно перебрался вброд
туда, где начинается старенье.
От круглой даты ёжится. – Уже?
две трети прожилось и отыгралось?
И вспоминается бродячий тот сюжет,
как кожа от желаний всё сжималась,
всё скручивалась, корчилась – рука
пугалась даже крошечного жеста.
Смотри, плывут по небу облака,
одни на всех, с отливом старой жести.
Вертлявой белке: – Тише, провода!
Под взглядом и твоим и объектива
уже не приземлиться никогда,
и всё сильнее манит перспектива,
прямая линия, изгиб и светотень