Брр! Двор вспоминать совсем не хочется. Королева мне теперь будет в кошмарах сниться. И пугать. Даже несмотря на то, что красива, как Николь Кидман.
— Там… между деревьев… ручей… — Ландар отвлекает меня от невесёлых мыслей, лениво и чуть устало махнув в сторону рощицы. — Вам не составит труда принести воды? Очень хочется пить…
Это… просьба? Я могу отказаться?
Но мне нетрудно, потому что выходит даже мило. Выбираю из груды керамики, которой полна наша повозка, кувшин и отвечаю:
— Да, конечно, принесу…
Он не открывает глаз, небрежно бросает:
— Заранее спасибо.
Умеет произвести впечатление и тут же испортить.
Ручеёк действительно находится за ближайшими деревьями. И, глядя на него, я впервые понимаю истинное значение фразы «кристально чистый». Всё дно видно, камешки, веточки, редких рыбёшек.
Ручеёк журчит тихо, неспешно, будто рассказывает что-то простое и доброе. Можно наклониться, близко-близко, прислушаться и узнаешь самую важную тайну…
Например, что за спиной двое.
Морды гадкие, сами чумазые, разит от них, как от бомжей.
Один тощий, как жердь. Другой коренастый.
Оба лыбятся.
— Ты посмотри, какая краля, Питер. Наверняка, дочь какого-нибудь богатея.
— Верно, Майкл, — отзывается второй, — смотри, как бела и нежна. А волосы! Чистое серебро! Никогда не видел таких.
Пытается схватить меня за косу, но я шарахаю его кувшином по голове и отскакиваю.
Кувшин разлетается, а здоровяку хоть бы хны. Только стирает рукой кровь и зло ухмыляется.
— А вот это, кралечка, — говорит он вкрадчиво, почти нежно, — ты зря. Так бы мы может с тобой по-доброму…
Препираясь с одним, упускаю из виду другого. А он между тем заходит сзади, цапает меня грубыми ручищами за плечи, прижимает к себе.
Хоть и худой, а грудь — как камень.
— Держи её, Питер, крепче. Я спереди зайду.
Извиваюсь, лягаюсь.
— Ишь, брыкливая, — Майкл ловит мои ноги, жёстко стискивает и разводит. — Ничего, сейчас усмирим!
Нет, только не это!
Я ору, что есть мочи. Чтоб не только Ландар услышал, но и в замке штукатурка осыпалась.
— Кричи-кричи! — ехидничает Майкл, задирая мне юбку. — Может, прибежит толстопузый папочка… И мы заставим его заплатить за невинность дочери…
Над плечом самодовольно скалится (не вижу, но ощущаю кожей) Питер.
— И доченьку приласкаем, — шепчет он мне в ухо, обдавая смрадным дыханием, — и папочке ношу облегчим.
Холодный, с нотками стали голос, чеканящий слова, явно не входит в их планы. Поэтому когда из-за спины раздаётся:
— Убрали. Грязные. Лапы. От моей. Жены. — Оба горе-охотника бросают меня (из-за чего я больно грохаюсь на землю) и уставляются на того, кто явился на мой крик.
Я тоже поворачиваюсь и смотрю.
Его окутывает чёрная аура. В руке дымится кроваво-красный зазубренный меч, по которому ходят алые молнии.
Да и сам он, с горящими красными глазами, похож на исчадье ада. Просто невыносимо прекрасен.
Мой супруг.
Обыкновенный гончар.
И тут меня накрывает сероватый сумрак. Живой, шевелящийся, полный шепотков. Противных таких, лезущих в уши, оседающих в голове. Слов не разобрать, шелестит, шипит, скворчит… Продирает холодом по позвоночнику. Подступает тошнотой к горлу. Так, бывает, мутит при мигрени. Сейчас голова не болит, но… Кажется, все мои мозговые тараканы повыползали из извилин и интенсивно шевелят усиками, перебирают лапками… Прямо по серому веществу…
Гадко — не передать. Обхватываю голову руками и тихо скулю. Сжимаю виски, будто хочу выдавить оттуда всю эту пакость, что устроила там танцы…
