Стояло позднее лето. Солнце еще светило ярко и грело ласково, но вода уже остыла и была чиста и прозрачна. На дне, где раньше были камни, мелкой зыбью застыл песок. Его нанесло штормом. Перемет пришлось ставить там. Было видно, сквозь прозрачную воду, как наживка шевелится на крючках. Потом берег, теплые камни, запах ольхи. Ольховые бурые сережки на песке, сухой камыш, отнесенный штормом к самому лесу. Спокойное, уставшее, умиротворенное море, парус на горизонте. И опять что-то уходило безвозвратно, уносило с собой частичку жизни, растворялось в пространственной дали. И мучительно хотелось туда, где море уходило за горизонт.
Перемет был девственен, наживка нетронута, и лишь на одном крючке красовалось золотистая упругая плотвица.
То было последнее лето детство.
Я родился в неволе, подчинен чьей-то силе,
Жил как все, видел то, что увидеть пришлось.
Только все, чем меня в раннем детстве кормили,
Может живо еще, просто не прижилось.
Я слоняюсь по клетке, я смотрю за решетку,
Ну а там, как всегда, только небо одно.
Прутья клетки моей обрисованы четко,
Что за ними, мне, видно, понять не дано.
Я уйти не могу, а ответить – не в силах,
И в страдании моем – несусветная ложь.
Кто же ты и зачем ты меня не спросила,
Заставляя искать то, чего не найдешь?
Но однажды, как в сказке, в вихре яркого взрыва,
Мне приснилась мечта, леденящая кровь:
Околдованный светом, я стоял у обрыва
И увидел ее – чистоту и любовь.
Июнь 1968
Полоска мутной воды делалась все шире, рвались ленточки серпантина, провожающие махали платками. Среди них стояла мама и махала рукой, а мальчишка стоял у борта и смотрел, облокотившись о перила, как буксир оттаскивает теплоход от пристани. Затем буксирчик отцепился и корабль поплыл в море, оставляя за кормой Ленинград.
По узкому гранитному каналу миновали Кронштадт и вышли на свободную воду. Слева по курсу появилась серая лошадь, а справа – желто-зеленой полоской шел далекий берег. Где-то там стоял домик, в котором мальчишка жил летом. Он изо всех сил старался увидеть что-то на берегу, и ему казалось, что он видит рыбацкий пирс, баркас качается на воде, рядом черные большие рыбачьи лодки, дальше – мыс с маяком, на желтом песке загорают сейчас друзья или ловят рыбу, только их не видно. Он напрягал зрение, и ему казалось, что он видит их…
А потом солнце уже клонилось к западу, становилось спокойным и ласковым. Берега ушли, их уже не было видно. Зато за кормой летели чайки. Они хватали хлеб на лету, галдели. Когда хлеб падал, чайки бросались в пенящуюся, вздыбающуюся от винтов воду, некоторое время оставались на ней, заглатывали хлеб, но потом снова нагоняли корабль. А слева и справа оставались небольшие, поросшие сплошь лесом островки, неизвестно кому принадлежащие.
В кинозале показывали фильм про Страну Советов. Счастливые пионеры бодро шагали по улицам Москвы. Мальчишка сидел на ступеньках у входа (так как делать было все равно нечего) и смотрел через приоткрытую дверь. Молодой швед присел на ступеньку рядом с ним. Он смеялся – ему не нравилось кино про пионеров.
Вечером в банкетном зале играл небольшой ансамбль, состоящий их барабанщика, скрипача, басиста, гитариста и пианиста. Ослепительно красивая женщина (как ему тогда казалось), которая днем объявляла по радио на всех языках (кто она, русская, шведка?), теперь танцевала. Она была еще красивее, чем днем. Щеки ее играли румянцем. Все приглашали ее на танец, и она ни кому не отказывала. Чаще всех приглашал ее тот швед, которому не понравилось кино про пионеров.
