– Когда я был совсем маленький, моя мать была худенькая и красивая, – сказал Лешка. И добавил: – Как ты.
– Она же блондинка, – сказала я, недоумевая, как полная женщина с кирпичным румянцем могла хоть когда-то быть похожей на меня.
– Она была как девочка. Как ты.
– А.
Лешка стал рассказывать про мать. Как она полюбила Лешкиного отца. Как родился Лешка. Как отец потом начал пить и совсем ушел. И как мать стала толстой и некрасивой. Я не знала, зачем он это говорит и какое отношение это имеет к нам. Но я сказала:
– Понятно.
– Что понятно? – спросил Лешка.
– Ну, все.
Лешка протянул руку и подложил мне под голову. Я чувствовала мягкую ткань его старой рубашки и легкий запах пота.
– А кем она работает? – спросила я.
– Кто?
– Твоя мать, кто еще.
– Маляром.
– Кем?
– Маляром, – смущенно повторил Лешка. – Она классный маляр.
– А зачем на рыбзаводе маляр?
Лешка громко засмеялся. Потом замолчал. Мне было все равно, зачем на рыбзаводе маляр. Мало ли. Может, они жирными руками хватаются за стены, и их надо все время белить.
О чем думал в этот момент Лешка, я не знаю. Мне казалось, что в его плече под моей головой билось сердце. Быстро-быстро. Он потрогал мое лицо. Шею, щеку, губы. Провел по губам пальцем, и от этого мое сердце тоже забилось быстро-быстро. Он приподнялся на локте, наклонился надо мной. Я прикрыла глаза. У поцелуя был вкус обеда, сигарет и чего-то еще. Не противного, но совсем чужого. И больше ничего. Лешка взял мою левую руку, провел ею по себе, я почувствовала под пальцами пуговицу на его брюках. Потом он вложил мне в руку что-то, я вздрогнула и резко села.
– Прости-прости, – сказал Леха чужим, испуганным голосом и застегнулся.
На реке три раза прогудел пароход. В столовой над обрывом хлопнуло окно. Запахло булочками. Мне почему-то захотелось туда, в звенящую вилками и ложками духоту с белыми скатертями, к горячим пронумерованным чайникам и некрасивым официанткам. Еще я подумала, что скоро сентябрь, а я решила только две шахматные задачи из шестидесяти, заданных тренером на лето. И что пойду осенью в шестой класс. Все было просто и понятно. И мне вдруг захотелось все это решать, читать и делать. Страшно признаться, мне захотелось к бабушке.
И тут же, будто она услышала мои мысли, сверху раздался ее вопль:
– Лера? Лера, ты где?
Я выглянула из-под куста и увидела знакомую палку и исковерканный артритом родной башмак.
– Я здесь! Ба-а! Я здесь! – заорала я и, цепляясь за траву руками, выдергивая ее с корнями и песком, стала карабкаться наверх.
На лето родственники отдали нам в пользование деревенский дом в Кареевке. Дом принадлежал покойной старухе Александре, которая тоже приходилась нам родственницей, но такой далекой, что моя бабушка никогда не могла толком рассказать, кому и кем та приходится, и, запутавшись, просто говорила, что покойная старуха Александра тоже мне бабушка.
Дом был одноэтажный, из темного от старости дерева, с широкими рассохшимися оконными рамами. На вате между ними лежала скудная золотая новогодняя мишура и высохшие мухи. В доме была застекленная веранда, сени, длинная мрачная комната с иконами в углу и чердак. Мне настолько не нравилось внутри, что я старалась не забегать в дом без особой надобности. Благо стоял теплый солнечный июнь и на улице можно было торчать до ночи. Но вечером приходилось ложиться в кровать с железными шишками на спинках и панцирной сеткой. Я лежала и вдыхала запах дома. Деревянный, затхлый, со следом какой-то травы, и цветов, и сырого тюля. И мне казалось, что это запах покойной хозяйки, который еще не выветрился.
