Бабушка накрывала меня тамошним лоскутным одеялом, и становилось тяжело и душно. Как будто моя маленькая душа томилась в сырой трещине между двумя летними днями.
Потом приходило утро, чаще всего солнечное и щебечущее, и я выскакивала из-под одеяла, из утренней сырости во двор, где бабушка уже готовила скворчащую яичницу в летней кухне и дышалось легко и весело. Позавтракав, я неслась из сада направо, по заросшей травой дороге в сторону деревни. Первый дом был деда Леши, дальше жили Николаевы, тоже местные, к которым на лето приезжала целая куча внуков из Москвы и Воронежа. Дальше жила Светка с младшим вечно сопливым братом и толстыми поросятами в сарае. Светка называла конфеты концветами и хвалилась городской теткой, у которой в квартире есть настоящая ванна. Когда подрастет, она поедет к тетке, будет купаться в ванной каждый день и отрастит себе косу до пояса. Говоря это, Светка трогала свои жиденькие сальные косички.
Огромный вишневый сад был отдельным украшением дома. Вишня поспевала к середине июля, темная, напитанная соками старых, разросшихся деревьев. Помню, как, набрав вишен в карманы сарафана, стояла на поляне, окруженной плотно сомкнувшимися деревьями. Ветер шевелил траву, и небо смотрело сверху так тихо и внимательно, что казалось: если попросить что-нибудь – все сделается.
Дети, городские и местные, вечно дрались, плакали и что-то делили, и я предпочитала проводить время с дедом Лешей. Они с бабкой жили в покосившемся, изглоданном плесенью и старостью домике, и я не понимала, как они живут там зимой. Летом же дед Леша почти всегда курил на серой от дождей лавке и философствовал, пока его жена, маленькая юркая старуха, копалась то на огороде, то в курятнике. Возле их дома тоже был маленький сад, штук десять больших вишен.
Разговоры с дедом Лешей мы вели серьезные: о городской и деревенской жизни, о погоде, о браке и любви. Иногда мы играли в шахматы, дед подолгу думал, но все равно проигрывал. Дети с открытым ртом стояли возле нашей лавки. Старуха деда Леши то и дело пробегала мимо и косилась на него с укором.
– Суетится все, – говорил дед Леша. – А чего суетиться – помирать скоро.
– А почему у вашей жены усы? – интересовалась я.
– Это у женщин к старости от вредного характера бывает. А вредный характер – его с детства видно.
– То есть в детстве можно определить, будут усы или нет? – спрашивала я.
– Можно, – отвечал дед Леша. – Присмотришься – и все понятно.
И вот уже выстраивалась к нему очередь из девочек. Дед Леша, внимательно, как доктор, поглядев каждой под нос, сообщал:
– Ты, Светка, усатая будешь. Бона уже полоса черная, как у цыганенка. А ты, Наташка, нет…
Подвозили к нему в коляске и совсем младшее женское поколение, и он говорил:
– Тут такая грязь да сопли, что вообще не разберешь.
В очереди на усатость я стояла последняя и побаивалась. Характер у меня, если верить бабушке, был противный. Да и некоторый пушок по углам губ присутствовал, как и положено черноволосым.
Дед Леша долго вглядывался в мое лицо, отчего внутри меня все сжалось и похолодело, потом изрек:
– Ты, Лера, прекрасная будешь женщина. Умная. Хорошая. Без усов.
Мне кажется, это он мне по дружбе так сказал. Или даже по любви. Но мне было приятно. Девочки вокруг завистливо затихли.
Как-то я прибежала утром и увидела пустую лавку.
– В доме лежит, приболел, – сообщила пробегающая мимо старуха. – Ты зайди к нему.
