За окном вставал рассвет. Зачирикали горластые воробьи, затявкали то здесь, то там цепные псы. Наступил последний день – день похорон.
Вера суетилась по хозяйству, заготавливая обед на поминки. Еще две соседки бегали то в магазин, то на рынок за продуктами и активно поддерживали кухонную суету.
За окном послышался рокот двигателя и свистящий звук тормозов. Приехал Петр. С ним был Геннадий. В эти дни они занимались организацией ритуальных дел. Заказывали гроб, памятник, оформляли документы о смерти, покупали венки и прочее.
Всякий раз, когда Петр появлялся в доме, Анна вздрагивала, ожидая чего-то неприятного, какой-то агрессии от него. Она не только чувствовала его неприязнь, но опасалась его тайной ненависти, которая, казалось, сидела глубоко в его душе.
Когда Петр вошел в комнату, Анна напряглась. Ей казалось, что ее начало потряхивать, она ждала от деверя всего чего угодно. Женщина стояла перед ним, как гномик, а глаза ее были полны скорби и страха. Петр знал, что она дерзкая и что никого никогда не боялась. Однако случай с мужем заставил ее трепетать, нервничать. Но не из боязни Ивановой смерти, не из боязни перед людьми и собственной совестью, а перед ним – свидетелем конца ее мужа. Она не могла защититься от Петра и страшилась жестоких укоров, резких слов или непредсказуемых действий. Хотела спрятаться улиткой в свою скорлупу, замкнуться. Но Петр хранил молчание и этим озадачивал. Какая-то незримая власть устанавливалась над ней. А он хотел, чтобы его молчание было пыткой для нее и загадкой.
Он бросил уставший взгляд на брата. Казалось, тот спал безмятежным младенческим сном. Из непостижимого и далекого бытия явилось Петру видение, когда брат был живой, близкий и родной…
Траурное убранство полупустой комнаты и терпкий запах оплавленного воска возвращали к реальности. Горько было смотреть на располневшее лицо Ивана, на приоткрытые холодные и скрюченные руки, притянутые на грудь, на крупные бугры век, скрывавшие его добрые при жизни глаза. Петр мялся, под сапогами скрипели лениво половицы, а Анна томительно ждала его дальнейших действий. Начинала злиться, а он все стоял, непредсказуемый и опасный.
– Как с могилой и машиной? – с трудом выдавила она из себя, наконец, найдя повод для разговора, чтобы прекратить напряженное укоризненное молчание Петра.
Тот с высоты своего роста взглянул на нее потухшим взором, развернулся к выходу и ответил:
– Сейчас еду… Всё порешаем…
Когда он вышел из дома, Анна перевела дух и, посмотрев вслед удаляющемуся автомобилю, пробурчала: «Гадина!»
Вскоре пошел народ.
Анна сидела у изголовья покойника, недвижимая и маленькая, уставившись холодными глазами в жалкий лик мужа. Она ловила на себе осуждающие взгляды соседей, родственников и чувствовала, как взгляды эти прожигают не только ее тело, но и душу. Все жалели Ивана, а она, живая, их не занимала, просто не существовала для многих, потому что в ней они не видели сердечности, которая всегда была у того, кто лежал сейчас в гробу. Причина трагедии заложена была в этом – так им хотелось думать.
Анна боялась поднимать лицо – она хотела выглядеть несчастной и жалкой. Она не рыдала, хотя все на это надеялись, чтобы хоть как-то оправдать ее черствость. Но она сидела неприкаянной, отрешившись от витающего над ней суда человеческого.
У некоторых присутствующих все же возникло сострадание к ней. Эти люди жалели и Ивана, и Анну, печалясь, что жизнь их не сложилась, мало того – распалась так трагически.
