– Дурачок, недотрога! – вздохнула она и села на скамейку.
Она тешила себя надеждой, как и все работники станции, что Черныш если выжил, раз научился передвигаться – значит, раны затянутся, хворь пройдет, и он будет так же резвиться, как ранее. Этого так хотелось! Надо только его откормить и дать ему спокойно набираться сил.
Каждый раз, выходя к миске, Черныш появлялся невесть откуда. Каждый раз люди находили его убежище, и каждый раз он менял место. Он не хотел, чтобы его беспокоили, чтобы люди знали очередное его место. Это было для него тяжким испытанием. От людей ему нужна была не жалость – он ее не понимал. Инстинкт ему подсказывал, что нужно питаться – набираться сил. Он знал, что хотел, и отчаянно боролся со своим недугом, с людской жалостью, с миром, который устроен не для него.
Изнурительная, вязкая игра в прятки продолжалась около недели. Люди стали поговаривать о том, что нет надежды на выздоровление и что мучения Черныша надо прервать.
Женщина, подставляя полную миску с едой, с изумлением обнаружила у него две раны. Под короткой черной шерсткой, чуть выше виска, открылась рваная рана. Отчетливо была видна оголенная черепная кость. На правой передней лапе, с внутренней стороны, целая лента шерсти отодрана, и кость была тоже оголена. Все раны червоточили… Все стало ясно и понятно.
…Подвыпивший мужик взмахнул длинной увесистой палкой, и пришел финал нелепой жизни. Кончилась собачья жизнь.
Погода стояла угрюмая и холодная. Воздух становился промозглым и тяжелым. Светлые безрадостные дни и часы сменялись нудным, затяжным моросящим дождем. Тучи захватывали величественный, безбрежный небосвод непроницаемой серой влагой. От жгучего порывистого ветра деревья кланялись безысходно, трепетали пожелтевшей листвой и сбрасывали ее, роняя наземь, словно плакали желтыми сухими слезами. Все попрятались, отсиживаясь в производственных помещениях, лишь только бездомные собаки слонялись понуро по топкой уличной слякоти в поисках пищи да в поисках мало-мальского укрытия.
Дождь перестал. Только ветер пел свою заунывную песню, терзая последние остатки листвы, свистя и завьюживая у зданий.
Женщина по крутой лестнице вылезла из железобетонной ямы, запыхалась и присела на влажную скамейку передохнуть. В воротах появился мокрый и грязный Шерхан. Он ступал одеревеневшими лапами на сырую твердь асфальта болезненно, натужно и старчески. Лишь только неунывающий хвост, как всегда, стоял трубой. Кобель медленно проплывал мимо женщины, а в его глазах она увидела кричащую скорбь и муку. Он заметил жалость в ее глазах и остановился рядом. Подошел к ней ближе, положил ей на колени свою клыкастую морду. Он чувствовал, что, возможно, надвигалась его последняя, пятнадцатая зима.
Хотя Шерхан презирал их, но в порыве тоски возжелал человеческого участия, захотел, чтобы его пожалели и хоть раз в жизни приласкали. Он смотрел на нее преданными глазами и просил ими простого участия и ласки.
Женщина брезгливо и с опаской легко толкнула его от себя.
– Ну, еще… старая колода! Иди отсюдова!
Шерхан неохотно убрал свою морду с колен, глубоко и печально вздохнул и пошел к размокшей, разваленной горе мусора.
Он так же набегами появлялся на территории, доедал за Капой остатки пищи, навещал свою кучу и неторопливо уплывал, как корабль, к неведомым берегам. Когда Капа облаивала его, он задирал морду вверх и слушал ее заливистый, молодецкий лай. Радовался хоть тому, что кто-то с ним ведет беседу, хоть кто-то обращает еще на него внимание.
