– Инспектор Костин, – он протянул руку с едва заметным мозолистым утолщением на указательном пальце – признаком частой стрельбы в тире. – Пройдемте.
Его рукопожатие было сухим и крепким – профессиональным, но с той дополнительной секундой задержки, которую Елена интерпретировала как неосознанную оценку. Это было похоже на механизм первичного сканирования, который она сама использовала при знакомстве с новыми пациентами. Она отметила иронию ситуации – два профессионала из разных областей, применяющие похожие методы анализа.
Он провел её в небольшой кабинет, отделенный от общего пространства старыми жалюзи, сквозь которые просматривались размытые силуэты других офицеров. Помимо стандартной полицейской мебели – стола, заваленного папками, пары стульев и древнего компьютера – на стенах висели детские рисунки – яркие, жизнерадостные пятна в утилитарном пространстве. Они казались инородными в этой атмосфере потертой функциональности, почти интимным вторжением личного в профессиональное пространство.
– Дочка? – спросила Елена, указав на акварельное солнце с неровными лучами, выполненное с той особой непосредственностью, которая свойственна детям дошкольного возраста.
– Племянница, – отрезал Костин, закрывая дверь с тем особым щелчком, который отделяет личное пространство от публичного. Его ноздри едва заметно расширились – признак подавляемой эмоциональной реакции. Упоминание ребенка явно затронуло чувствительную область, что Елена автоматически отметила как потенциально важную информацию. – Итак, вы психолог, и ваш пациент исчез. Что заставляет вас думать, что это не просто человек, решивший сменить специалиста?
Тон вопроса был насмешливо-скептическим, но Елена уловила в нем не просто профессиональный скепсис, а личную травму – те особые обертоны горечи, которые не скрыть за профессиональной маской. Её тело инстинктивно отреагировало – выпрямилась спина, активировался парасимпатический тонус, дыхание стало глубже. Защитная реакция психотерапевта, готовящегося к сложному сеансу.
В его отношении к психологии скрывался личный опыт, негативный и болезненный. Она видела такое прежде – людей, получивших травматичный опыт от неудачной терапии. Их недоверие часто скрывало глубокую потребность в помощи, которую они отрицали из страха нового разочарования.
– Это не первая наша сессия, инспектор, – начала она, осознанно выбирая профессиональный тон, чтобы обозначить свою компетентность. – У Кирилла была положительная динамика. Мы работали вместе более полугода, и его аддиктивное поведение значительно сократилось.
Она открыла папку и достала свои записи. Бумага слегка дрожала в пальцах, и она сознательно усилила давление, чтобы скрыть тремор. Это была не просто нервозность – часть её подсознательно реагировала на Костина как на представителя власти, актуализируя детские страхи перед авторитетными фигурами. Профессиональная часть её сознания тут же зафиксировала эту реакцию для последующего самоанализа.
– В последний месяц он создал серию работ, которые…
– Работ? – перебил Костин. Елена заметила, как его зрачки сузились – признак концентрации внимания. Он подался вперед, и на мгновение в его скептическом взгляде мелькнул искренний интерес.
– Он художник. Использует искусство как форму экспрессивной терапии травмы, – пояснила Елена. На долю секунды она встретилась с ним взглядом, отмечая, как он непроизвольно напрягает челюсть при слове «травма» – микродвижение, выдающее личную реакцию на термин. – Метод терапии символического отражения. Мой авторский подход заключается в том, что пациент создает произведения искусства в состоянии измененного сознания, достигаемом через направленную медитацию.
