Он пошел к свободному столу, сел и стал ждать, когда и его обслужат. Есть не очень хотелось, много думалось о молодом человеке с Запада. Отчего-то хотелось прийти на ту дуэль, следующим утром, затаится где-нибудь, и, если юноша будет тяжело ранен, помочь его секундантам. Пусть такие вещи совсем и не приветствуются, Шон сам себе не смог объяснить такой заботы о знатном земляке, но в результате твердо решил, что лучше отправить неано Фрэнсису анонимную записку
Ночь прошла для него в полусне, смутном и тревожном, однако обрывки тех снов, что привиделись ему, забылись наутро. Записка была отправлена, и ему с теплотой на душе хотелось верить, что с погорячившимся малолетним юношей все будет хорошо.
Служанка дотронулась до пунцовых бархатных штор, но Ирвин сухо приказал:
– Оставь их поднятыми и ступай.
– Да, господин граф, – ответила женщина и, быстро поклонившись, вышла из гостиной.
– Ты уверен, что не стоит их опустить? – спросила его жена, не поднимаясь с кресла. – Окна широкие и светлые.
– Уверен, – ответил он, садясь рядом, на хозяйское место. – Пусть за нами подсматривают, если хотят, честным людям нечего скрывать.
– Честным людям, – повторила графиня Вен и поджала губы. В последнее время за ней завелась эта привычка, которая весьма раздражала графа.
– Ты делаешься брюзгой, – заметил он.
– Когда попугай женился на вороне, он выучился каркать, – отрезала графиня, и ее супругу расхотелось продолжать разговор.
Тем более в гостиную уже входила их невестка Джан, уже стареющая, но все еще красивая южанка. Она, как полагается, поприветствовала свекра и свекровь и заняла свой стул, расположенный у столика, на котором стояли кувшин медовой воды и блюдо с печеньем – невзыскательное угощение, предназначенное не для еды, а для того, чтобы создать видимость обычной семейной встречи. То же самое размещалось перед Ирвином с Джан.
За матерью последовал Гай, единственный внук Ирвина, на котором сосредотачивались тайные чаяния графа. Невысокий тихий юнец пятнадцати лет поклонился присутствующим и сел на скамеечку неподалеку от матери. Он всегда соблюдал правила приличия, не заговаривал со старшими первым и беспрекословно слушался, но, как надеялся Ирвин, был себе на уме.
Больше всего сейчас Ирвину хотелось нахмуриться или поджать губы, как любить это делать старая жена, но у того, кто ведет за собой остальных, просто нет права опускать руки. Если не удастся сделать внука королем-регентом Фиалама до конца кватриона, это, конечно, неприятность крупная, но и когда закончатся беды мира, в начале нового кватриона, вполне можно будет осуществить общий замысел. Четыре крови могут слиться в одном ребенке, на будущее рождение которого Ирвин неустанно надеялся, и в новой эпохе, когда все беды и горести отхлынут, как нетерпеливые волны южных морей.
Успокаивать себя таким образом можно было долго, но если не так – то как?
Молчание могло протянуться сколько угодно: у Вен он вырвал обещание не насмехаться над его планами и не осуждать их, а сказать что-то иное она не могла; Джан робела при свекре, да и при муже тоже, а к идее четырех кровей относилась с опаской, а Гай… уж у него, верно, было что сказать, недаром он сидит так беспокойно и вертится на одном месте.
Ирвин оглядел гостиную, откашлялся, одновременно призывая внука к порядку и прочищая старое горло, и наконец, заговорил:
