Шону нравилось болтать о том о сем с Гретой, оделять Жака крашеными леденцами, чесать Матти, который облюбовал его колени в качестве подушки и иногда безмятежно на них засыпал.
Раз или два Грета предлагала ему жаворонков, пирожные и закуски от господского стола, но Шон отказывался – вежливо, однако категорично. Когда она пообещала не брать с него денег за эти лакомства, Шон посмеялся и наплел что-то насчет солдатской жизни и нежелания себя излишне нежить. Грета поняла и одобрила. Наверное, она все-таки имела непосредственное отношение к армии, может быть, была женой или дочерью военного, только правды все равно не поняла.
Шон просто не хотел питаться чужими объедками: это он мог делать и в родовом поместье Холтов, если бы когда-нибудь вздумалось вернуться.
Прожив почти две недели в Вете, Шон Тейт скромно отметил двадцатилетие и чувствовал себя почти привыкшим к этому шумному многолюдному и одновременно таинственному городу, а когда рядом находились земляки из Эртвеста, юноша и вовсе переставал унывать. Похитителя королевской вещи продолжали искать, поиски оказались тщетными, и потому все, кто был вынужденно задержан здесь, начинали тосковать от долгого нахождения на одном месте. Этот ленивый и вялый застой предсказывал крупную бурю, и очень скоро Шон понял, что ему не зря так казалось.
Шел шестой день месяца Осеннего Тепла, безмятежность погоды радовала глаз и душу, листья на деревьях слегка тронула позолота, и, казалось, что все живут в безмятежности и покое. Все. Кроме самых нетерпеливых вассалов от некоторых Великих Домов.
В тот день – или это уже был ранний вечер – Шон спустился в общую залу не так поздно, как обычно: его потянуло не столько к обществу, сколько в толпу, которой, впрочем, в трактире не было. В одном углу деловито ели несколько горожан в добротной одежде, в другом судачили между собой несколько девиц, наряженных небогато, но ярко, и тем выдавая свой не слишком благовидный род занятий.
Посредине, за господским столом сидели несколько молодых людей, темноволосых, скуластых, в красной одежде с черной оторочкой.
То, что они родом из Донгмина, Шон догадался, а вот к какому роду принадлежали юноши, так и не смог вспомнить. А ведь учил когда-то геральдику, и хорошо учил. Прав был наставник – память умнее рассудка и выбрасывает то, что уже не понадобится.
До Шона долетали обрывки фраз:
– И, представьте себе, что сказал этот господин из Эртвеста, он заявил, будто на Востоке… – юноша понизил голос, а Шон не старался вслушиваться – не настолько же он еще потерял понятия о чести и хорошем воспитании.
– Пфф, – сказал собеседник, выслушав друга, а может, родича, – я знал, что на западе мало знают, что такое послушание и самопожертвование, но то, что вы говорите, означает, что они вообще непроходимо глупы.
– О да, – и донгминец отпустил какую-то остроту, не очень понятную издали.
– Вы, кажется, говорили о моих родичах, – голос был звонкий, еще полудетский, но очень ясный, так что все обернулись на него.
От еще одного стола поднимался молодой человек, русый, не очень высокий, одетый в зеленое. Откуда-то Шон вспомнил, что зеленый – это цвет Бедилей, но на эн-меридца молодой человек совершенно не походил. Да и к тому же, у Бедилей, как вспомнил он мгновением позже, зеленое животное, а не фон на гербе. Но, впрочем, сейчас ему было совсем не до геральдики. Настроение слегка испортилось от обиды за свой край, а присоединяться к возмущенному юноше Шон не стал: не хотел наживать себе неприятностей. Слишком многое он усвоил, когда был выставлен за ворота университета.
