Под роспись храм еще был не готов —
свежак, хоть год, чтоб устоялись стены,
а вот иконостас… И он без слов
пошел на эту тягу, инок бренный.
Шел месяц, два… троилось божество
неуловимо… Образом единым
однажды лишь окликнуло его,
за кисть впервые взявшимся, повинным
в гордыне разве… Кто ж из нас судьбой
не крылся, глупый! Кто в года ученья
не клялся, не бахвалился собой!
Насколько позже к нам сошло смиренье…
Тогда-то и ему был послан знак
негромкого, нездешнего доверья —
мальчишка, как он плакал, бился как,
негодный в рядовые подмастерья!
Теперь не юн, но гладкая доска
все так же туго шла к нему на милость,
застыла Русь раздробленной пока,
разграбленной – и божество троилось.
Он знал нутром, как путь его далек
к тому, что было истинным началом…
Как будто вышел царственный чертог —
а божество все так же ускользало,
хотя овалы оживали, звук
ложился на приспущенные плечи
немых фигур… Но от его ли рук
непостижимый дух очеловечить
зависело… Как долго он искал,
не отрекаясь от тщеты великих,
природный, человечный идеал —
вот снизошли три женственные лика!
Знать, все-таки смогла его рука,
хоть оставалось силы уж немного,
не божество склонить до мужика —
простого мужика поднять до бога!
И будто кем-то пущены часы:
шли братья, как взахлеб, глаза тараща
на эту лепоту, на диво – аще
не ведали еще такой красы.
Стояла осень. Сквозь набатный гуд,
далекий от земной людской корысти,
он улыбался: «Мой ли это труд…» —
и клал в суму белилы, охру, кисти…
Над белым храмом стайка голубей
тянула к миру вопреки указам.
– Куда теперь потащишься, Андрей?
– Куда-нибудь, нужда где в богомазах…
– Ну, а пока? – Туда, где узь и ширь
да небеса нахмурены и святы
над сводами… – В Андроньев монастырь?
– Там все мое, хотя и тесновато.
