Крутые сосны были помоложе
и ели много ниже, реже сад,
как он уже ушел… Пути назад
не отыскать… Великое «быть может» —
тоска по снисхожденью нищих сел,
ручью внизу, поникнувшему дому?
Зачем же к Пастернаку я пришел
так поздно… Обратиться по-иному
уже никак – в порывистом лице
того же бенкендорфовского жала
следы. Май захлебнулся на конце
и помертвел – поэзии не стало,
все возвратилось на круги свои:
страна в привычном культе кожанела,
в овраге еще бились соловьи,
хоть в церкви и отпели чье-то тело.
И были так похожи сын и внук
на старшего, теперь уж – на подобье,
где люди тесно сгрудились вокруг
плиты, глядевшей тоже исподлобья.
В сторонке, будто палку перегнуть
боясь, застыли два слуги закона.
В век следующий руки протянуть
ужель никак сквозь царские кордоны?
Опередим их – вынесем погост
чуть-чуть правей, к Измалковскому пруду,
где этот май последний был непрост
и, как всегда, богат на пересуды:
ослабят, мол, цензурный карантин,
когда весь Запад встал… Все те же грабли,
не осознав потери… На помин,
на посошок упасть последней каплей
слезою с ив, где плещется туман,
прощальным дивным эпосом ответным,
где был пейзаж весенний передан
словами, что сплелись со свежим ветром.
