добрый глоток, Гофман вставлял реплику о внутренней и внешней
неустойчивости, неустроенности, о душевной и телесной разорванности – что про
него потом и скажет философ Гегель – и пенял министру за то, что тот даже не
дочитал его «Золотого горшка», и, мало того, так ещё и обозвал его горшок вазой.
Мол: – Ну, зачем же, – пенял Эрнст Теодор Амадей, – не дочитав даже,
обзывать? и как это возможно, потому что все знают, что о горшке, в «Золотом
горшке», сказано только на последней странице?
Были девочки, выдающиеся умом и талантами1.
1 «Там были девочки: Маруся, Роза, Рая…», – сомнительная, но в нашем духе шутка.
17
«С нами были… три женщины, одна из которых понимала музыку Моцарта», -
пошутил, витающий рядом автор прогулок по Вечному городу2.
Были девочки, в присутствии которых, как заметили позднейшие
исследователи, не только у Фридриха Карла Вильгельма, но и у остальных
присутствующих мужчин, кроме, может быть, престарелого Виланда… хотя и он,
нет-нет, да и отвлечётся от невесёлых напевов музыканта Гофмана и от своих
щепетильных мыслей, и засмотрится на кружевной, вдруг… кружевная…
кружевные… ах, да что там говорить, все понимают, что кружева отвлекают от
щепетильных и грустных мыслей и от внутренней телесной разорванности… ага,
так вот (с этим рококо!), так вот были девочки, в присутствии которых выступали
на глазах мужчин слёзы, наполнялись слезами глаза, и катились (слёзы), обжигая
сердца и, как потом признается сам Фридрих, нежные чувства.
Был там наш профессор, что и послужило одним из поводов к написанию им
«Записок». Он перенёсся туда, как сейчас говорят, телепортировался (джантация,
трансгрессия, нуль-транспортировка, нуль-прыжок, гиперскачок, гиперпрыжок,
кому что больше нравится), как раз тогда, когда пролетел по небу аэроплан со
«штучками»… Как аэроплан со «штучками» мог телепортировать, джантировать
и, пусть даже, трансгрессировать профессора в йенский, ляйпцигский, или, пусть
будет, берлинский, или кёльнский пивной погребок (в какой именно профессор не
написал в своих «Записках», а я из учтивости не спросил), и что у них общего, у
аэроплана и погребка, что могло бы вызвать такую инволюцию, я бы сказал,
памяти? Вопрос риторический (снова на памяти Пруст, а до Пруста джентльмен
Тристрам, как говорится, «без царя в голове», а до этого «без царя»… и так далее,
словом, и такое прочее, да и только, словом, как сказала наша подружка Софи,
«из песни слова не выкинешь, а добавить можно!») Хотя, там были ещё другие,
всякие разные портаторы, например, круассаны в форме молодого или старого,
как посмотреть на него, сыра… простите, месяца (Вышел месяц из тумана, Вынул
ножик из кармана – вспомнили? – Буду резать, буду бить – Всё равно тебе водить!),
нет, лучше – луны, потому что во всевозможных поэтических экзерсисов,
способностей переносить мечтателей в их мечты у неё куда больше, чем у месяца;
могли быть и часы, перемещающие стрелки, или звук всё той же, сорвавшейся
где-то, в воображении Антон Павлыча, бадьи…
Главное, чтоб в помещении была высота, потому что в высоте могут летать
всякие духи, ангелы, крылатые драконы и другая живность.
Да! Так о чём мы? С этим рококо, смешно! действительно заходит ум за разум,
Забываешь о чём речь. А речь у нас о том, что господин или, правильнее, Herr
Schlegel, сидя на исходе или, если кому-то нравится, на излёте дня сотоварищи
(Zeitgenossen – что переводится и как современники, и как чудаки, будто если
