Она обругала себя за свой язык, иногда бесшабашной метлой расчищавший место впереди мыслей, и поспешила домой. Сковородка с двойным дном и высокими стенками, как у сотейника, больше напоминала таз для варки варенья и тянула по весу на приличный деревенский чугунок; она торжественно воссела на печном приступке, глухо гукнув о заслонку, приставленную к стене, и солидно замолчала. Такие громадины, подумала я, в ходу на горной родине Людвига: из неё можно сразу дюжину народа накормить.
Сковородка эта в моей памяти осталась свидетелем важной маминой службы. Не помню, куда она делась. Скорее всего, при переезде в бараки мама отдала её соседям, у которых из кухонной посуды вообще ничего не было.
Вскоре маме пришлось расстаться со своими немцами. Их сняли с места неожиданно, и между аккуратных двухэтажных домиков, построенных ими, сначала засновали маляры, печники и столяры, а потом в них шумно вселились первые жильцы. Мне было жалко, что немцев куда-то угнали, – в посёлке стало тише обычного, а дети, разъехавшиеся по деревням, всё не появлялись. Я и Юваль ждали сентябрь с тайной радостью: мама нам объявила, что нас берут в школу.
ХХХ
Нужно было выправлять метрики, украденные в саранском поезде, а для этого идти в клинский загс и предъявлять себя, так сказать, в натуре, – так у меня и у братца появилась возможность разглядеть Клин.
Городок оказался не такой уж деревней, какой он почудился мне в день прибытия из Москвы. Мы шли сначала по заросшей лопухами обочине шоссе, которое все называли Ленинградкой, а потом мимо довольно крепких и приятных двухэтажных особнячков на побелённом каменном цоколе; затем вышли мы на широкую улицу и сразу угадали, что это был главный клинский проспект. С обеих сторон почти вплотную прижимались к дороге кирпичные дома, по всей видимости, административного назначения, а жилых не было видно, – только иногда они угадывались в проулках, показывая тронутые временем бревенчатые стены и оконца в наличниках.
У перекрёстка в старом городе домов оказалось ещё больше. В левую сторону от него в линейку выстроились аптека, магазин какой-то или общежитие, почта. Почта с флигельками, увенчанными островерхими крышами, вкопалась почти по окна в холм, скатывавшийся к реке Сестре. Речушка текла в глубине обрыва, пенясь на камнях перед высоким мостом и притворяясь полноводной, – но после сникала и волоклась еле-еле.
Напротив почты к большой площади прилепились обрубленная взрывом пожарная каланча и приземистый городок-теремок из красного кирпича, с несколькими входами внутрь, очень затейливый: с крышами-кокошниками над рядами полукруглых окошек, широкими в первом ярусе и совсем крошечными наверху; верхние оконца выглядывали из толстых стен и словно подмигивали прохожим. Этот фигуристый весёлый городок прохожие, встреченные нами, назвали торговыми рядами и сказали, что в них есть магазины. Там было шаром покати, как, впрочем, и во всём городе, который здорово тряхнуло в самом начале войны.
В конце площади возвышался жуткого вида каменный исполин без крыши, стращая проходящих пустыми оконными глазницами, а позади него торчал гладкий штык колокольни. Левее начиналась ещё какая-то улица, застроенная очень плотно, – её мы не рассмотрели.
Весь город, вернее, старую его часть, окружённую почти деревенскими слободами, мы обошли за полчаса. Ничего выдающегося в нём не было, разве что торговые ряды скрадывали общее впечатление развала и бедности, – даже наш посёлок на отшибе был веселее и опрятнее.
