Все в вагоне стали чесаться, а кое-кто просто ополоумел и бегал из угла в угол, яростно хлопая себя по ляжкам и прочим местам и поминая на ходу нечистого и всех прочих врагов людского рода.
Мама обеспокоенно оглядела меня и братца, качая головой и говоря про каких-то гнид. Что это ещё такое? Меня ужасно заинтересовали эти гниды, тем более что и все взрослые про них нехорошо говорили в перерывах между яростными расчёсываниями. Я с любопытством на всё это смотрела, а Юваль от испуга стал тихо подвывать. У брата глаза сделались круглыми и огромными, прямо как у нашего Васьки, когда он что-нибудь планировал стащить, а у него это не получалось, и вместо вкусной добычи он награждался веником по спине.
Наш свихнувшийся поезд приехал в Саранск и там застрял на двое суток. Старший сказал всем, чтобы взяли свои кошёлки и вышли на станцию, а если кто останется, то до самой Сибири не увидит бани. Сколько много новых, неведомых и загадочных слов! Они, как я поняла по маминой реакции, не несли никакой угрозы, а даже наоборот, означали крайне полезные вещи. Мама, услышав про баню, заулыбалась и, взяв меня и Юваля за руки, с охотой пошла за нашим вездесущим стариком-командиром. Вслед за ней и другие женщины повыскакивали из душного вагона.
Чудный этот Саранск был хорош уже тем, что никто не бегал сломя голову по станции. Старший гордо зашагал по хлюпающим доскам перрона, совсем как важный воинский начальник, и временами оборачивался, чтобы посмотреть на свой опаршивевший отряд и прикинуть в уме, все ли идут за ним и не отстал ли кто. Это было излишне: все помнили его грозные слова про Сибирь, до которой ещё нужно ухитриться доехать, да так доехать, чтобы тебя по дороге не съели вши и другая мерзость.
Мы дошли до приземистой хибары, облепленной со всех сторон чёрными от времени сараюшками, – это был пункт санитарной обработки, в котором меня и визжавшего от испуга и злости Юваля мама выскребла до красной кожи. Я вдыхала горячий пар и боялась, что в густой вязкой пелене, пахнувшей хозяйственным мылом, распаренными мочалками, дубовым крепким духом, исходившим от скользких половиц, я просто потеряюсь и мама не отыщет меня. Но всё обошлось.
А затем толстая женщина в огромных очках и белом глухом халате, завязанном тесёмками на спине, ловко орудуя машинкой, обрила меня и Юваля под ноль. Мама не стала бриться, – в общем-то, ей никто этого делать и не предлагал. Случилось другое. Я увидела, как она, взяв у толстой женщины ножницы, распустила тугой узел на затылке и обрезала в три маха чёрную, блестевшую, как воронье крыло, копну роскошных волос, а затем со вздохом кинула её в общую кучу. «Взять-то не хочешь, что ли? – спросила маму толстуха. – Смотри, потом жалеть будешь. Из твоей гривы можно рукавицы вязать. Забирай, дурёха, пока санитары не стащили». Мама, услышав толстухин совет, обрадовалась и забрала свою красоту обратно, положив её в сумку.
Нашу одежду, которая ко дню приезда в Саранск превратилась в отвратительно вонявшие лохмотья, мы больше не увидели. Вместо неё нам выдали серое бязевое бельё не по размеру, отдававшее каким-то гадким запахом, – то ли дёгтем, то ли скипидаром, и стопку верхней одежды; кроме того, мы получили чоботы, как назвала эту обувь мама. Мои башмаки оказались крепкими, словно сшили их из бычьей кожи, и хорошо даже вышло, что они мне были немного велики: мама в них сунула стельки из обрезанного мочала, и я смогла ходить и даже бегать почти легко.
