Размышления Иды - страница 8

Я и брат приободрились настолько, что даже стали хвастаться друг перед другом своей новой одёжкой. Юваль, разумеется, выглядел нелепо: на нём были широкие суконные брюки, заправленные в боты с высокими голенищами, которые по причине отсутствия шнурков мама обмотала шпагатом и завязала спереди тугим узлом, фланелевая рубашка, явно на вырост, – в неё могли поместиться, как я подметила со смехом, два моих братца, и драповый бушлат неопределенного цвета, такой же бесформенный, как и остальное его одеяние. Мне повезло больше: всё же кофта, юбка, шерстяные рейтузы и ватник, доставшиеся мне, почти подходили по размеру и в общем создавали впечатление такое, что их пусть и небрежно, но подобрали по фигуре.

Мамину стать никакие безобразные тряпки не могли умалить. Ей определены были ватник, из которого в нескольких местах вылезали серые клочья, рубашка, чулки и шерстяная юбка мышиного цвета, которую вместо пояса мама подвязала выпрошенными у толстухи обрезками из солдатских брюк.

Всё это богатство досталось обитателям вагона по ордерам, которые полагались нуждающимся эвакуированным, как вечером рассказали нам сведущие люди. Мы чрезвычайно были рады тому, что нам что-то полагалось, потому что дни раз за разом становились холоднее, зарядили дожди, а по утрам мы часто просыпались в почти промёрзшем вагоне. Слабосильная печка, которую затащили к нам на одной из станций, явно не справлялась со своими обязанностями, хотя пыхтела и трещала что есть мочи.

Пошли за окнами сибирские просторы. Утренние туманы здесь были таинственными, глухими и плотными, совсем не как у нас во Пскове, и это поначалу сильно пугало меня и Юваля. Мы привыкли к ясным осенним рассветам, пусть даже они и не обещали тёплого дня, а здесь всё было не так, всё играло по-другому: промозглый рассвет мог обернуться по-летнему жарким полуднем и затем опять смениться серой пеленой, наступавшей совершенно внезапно.

В вагоне у всех, в том числе и у детей, появились дела. Люди, отошедшие душой от возможности внезапной гибели, караулившей их первые два месяца вынужденного путешествия по взятой врасплох стране, теперь поняли, что придётся жить изо всех сил, бороться за своё пребывание на земле. Никто не жил обособленной жизнью, все с охотой стали помогать друг другу: кто-то чинил обувь, кто-то изготовлял из щепок и проволоки немудрёный инвентарь для шитья и вязания. Как назло, почти ни у кого не оказалось в багаже даже простых иголок, а ведь нужно было подшивать и штопать одежду, доставшуюся по ордерам.

Оказалось, что у нашей мамы есть редкий и очень необходимый людям талант: она могла буквально всё из одежды починить или подогнать по размеру. И вот весь вагон, увидев в один из дней, как ловко мама перешила брюки и рубашку Ювалю, потянулся к ней с заказами на починку и пошив. Несколько женщин, мастериц-вязальщиц, распускали на пряжу некоторые свои вещи и вязали из них носки и душегреи, чтобы затем обменять это добро на что-нибудь пригодное для себя. С грехом пополам этот товарообмен уберёг нас от неминуемых простуд. Начинались нешуточные заморозки по ночам.

В Новосибирске мы пробыли целых три дня. Мимо нас в разные стороны нескончаемым потоком шли составы, а по свободным путям сновали толпы народа в ожидании очередного эшелона, идущего на восток. Мама, присмотревшись к этой суматохе, нахмурилась, о чём-то важном думая, и приказала нам сесть рядом с Натальей Сергеевной, молодой женщиной, с которой она подружилась, увидев в ней сестру по несчастью. Пошушукавшись с ней пару минут, мама вылезла из вагона и направилась к толпе, облепившей бревенчатую развалюшку, – это были барахольщики, которых мы за пару месяцев научились безошибочно определять. Они никуда не спешили и вели себя тихо и обдуманно. При них ничего из вещей и продуктов не было, – всё было припрятано в только им известном потаённом месте, о котором невозможно было догадаться постороннему человеку.