– Что мне теперь делать? – спрашивал он у Гены, злясь и на него, но ещё не выражал этого открыто. – Опять к Татаркову проситься на работу?
– Может и к нему. Он же тебя не по тридцать третей статье2 уволил.
– Но я же им там такую бучу отчебучил!
– Ну и что? – пожал плечами Гена. – Может и простит. Ты же не со зла, по глупости. Скажешь, что погорячился, мол. А мы, тем временем, обратимся в Министерство Социального обеспечения за разъяснениями.
– Но ты, когда писали первое заявление в собес, говорил, что они должны были мне компенсировать задержку за пенсию.
– Говорил, – несколько смутившись, признался Гена.
– А чё на деле?
– Но я ж не думал, что так получится. Да и ты сам заставлял.
– Я! Так ты-то об чём думал?
– Я?.. Как тебе помочь.
– Помочь? Ха, спасибо! Помог он! Думать надо было, что делаешь, а не меня слушать. Мало ли что я напридумываю. Ты-то должен был сразу сообразить, раз такой грамотный.
– Ха! Я что, пророк?
– А какого хрена берёшься писать? Ничего не понимает, а чего-то писать берётся, пис-сака?
Геннадий онемел.
– Тоже мне, писарь! – продолжал срывать своё негодование Павел Павлович на Крючкове. – Писарь, олух царя небесного, ха! Бери бумагу и пиши новую жалобу. Да такую, чтобы она сработала.
Гена начал краснеть от возмущения.
– Писать?..
– Писать! Пиши, куда хочешь! Но, чтобы меня вернули на пенсию. Не то сам мне платить будешь пенсионную ставку.
– Я? Вот ничего себе! – удивился ещё больше Гена, и заерзал в кресле. – Ему хочешь помочь, ему сочиняешь письма, а он – моим же салом и мне по мусалам.
Крючков приподнялся и надвинулся на Шилина.
– А вот этого не хочешь? – Крючков выставил перед ходатаем кулак, сквозь пальцы которого шевелилась фига.
Павел Павлович отдёрнулся назад от неожиданности, и вспотел, то ли от схлынувшего тотчас с него возбуждения, то ли от Гениного сюрприза, который ещё немного и может вышибить из глаз искры.
Шилин опомнился, осел, моргая глазами и тряся подбородком.
Затем заговорил незлобиво, вытирая лысину кепочкой.
– Ладно, Гена, ладно. За первое письмо я тебя, так и быть, прощаю. Давай другое писать.
Но Гена закусил удила.
– Не буду!
– Как не будешь? Я что теперь по твоей милости пропадать должен?
– Сказал, не буду, и баста!
– Нет, ты что, не понимаешь в каком я положении? Меня же мои овечки засмеют.
– Какой баран, такие и овечки.
Вид Шилина был растерянный, подавленный. А резкие переходы его из одного состояния – от воинственного до уничижительного, – обезоруживали своей простотой вариаций.
У Гены злость отхлынула. Он усмехнулся, отводя от собеседника взгляд.
Почувствовав перемену в Гене, Павел Павлович приоживился.
– Ну, ладно, Гена. Погорячился я. Ты ж должен меня понять, али как? – должен. Ты ведь человек с понятием, иначе бы я к тебе не пришёл. Нашёл бы кого другого. Но я к тебе пришёл. Ты душа человек, и писарь хороший. Давай писать новую жалобу, а?
– Чтоб ты меня потом ещё раз отлаял?
– Но ведь не изодрал в клочья, живой.
Гена покряхтел, повздыхал, поводил белёсыми бровями вверх-вниз и откинулся на спинку кресла. Несмотря на злость, ему все-таки жалко было Шилина.
– Ладно, только, чур, без наездов. Сам с собой потом матерись, или со своими козлами, а я не при чём. Договорились?
– Договорились, – облегченно вздохнул Павел Павлович, обтирая лицо и лысину кепкой. И с досадой произнес: – И почему со мной такие заморочки? Федя Борисов ушёл, а меня в рожки взяли.
