– Итак… это не Жанна! Иначе почему бы ты болтала с ней о ней самой? Так я ее убью?..
Возле моего горла маячит нож. Вскрикиваю; замерев, гляжу на смуглое лицо Цьяши, которое сейчас примерно на уровне моего лица. Гибкая Лоза злится и одновременно торжествует. Не знаю, сколько времени назад она утащила из комнаты награбленное добро, но это явно произошло давно, так или иначе, она в курсе нашей беседы и не собирается молчать.
– Так и знала! Знала!
– Цьяши. ― Кьори плавно отводит занесенный нож. ― Перестань. Это Эмма. Она сестра Жанны. И она…
– Так же бесполезна!
– Цьяши! ― Кьори уже по-настоящему зла. ― Она здесь впервые! Ей страшно! Ты перепугала ее еще сильнее, ты вела себя, как звериные, и…
– Но ведь она права, ― тихо перебиваю я. ― Она совершенно права: я бесполезна. Если я должна была исполнить последнюю волю Дж… Жанны… я ее исполнила. Сообщила вам о ее смерти. Теперь я хотела бы попасть домой. Вы поможете?
Цьяши так удивлена моим согласием, что позабыла бранные слова. Гибкая Лоза то открывает, то закрывает рот, бездумно созерцая собственный нож. Кьори глядит мимо нее и мимо меня, в пустоту, брови сдвинулись к переносице, на лбу прорезалась морщинка.
– Пожалуйста…
Прежде чем хоть одна из них бы ответила, помещение вдруг заполняют незнакомые голоса. Их не два, не три, даже и не дюжина; их десятки, они ревут и перехлестывают друг друга. Многие заклинанием повторяют имя. Не мое имя.
– Жанна!
– Жанна вернулась к нам!
– Да здравствует Исчезающий Рыцарь!
– Пропустите!
Кьори и Цьяши почти одинаково прижимают руки ко ртам и вскакивают.
Там
Танцы именно таковы, какими представлялись мне с утра: шумны и бестолковы, несмотря на то, что квартет начинает со стройных европейских вальсов. Настроение не улучшается, хотя по зале разливаются нежные «Песни любви» и «Голубой Дунай». Штраус прекрасен. Талант его расцветает там, на Большой земле, познавшей тысячи войн, перемирий и великих открытий. Музыкант вроде Иоганна Штрауса никогда не поедет гастролировать в полудикие Штаты6; все, чем нам суждено довольствоваться, ― посредственное исполнение его композиций негритянскими оркестрами и не менее посредственное ― оркестрами белых филармоний. Почему-то я ни минуты не сомневаюсь: европейцы играют свою музыку лучше нас, жалких подражателей. В конце концов, они создали ее.
– Чудесно, не правда ли?
Со мной снова беседует Флора Андерсен; кажется, она взяла роль моей верной компаньонки. Я неловко улыбаюсь, пожимаю плечами и решаюсь озвучить мысль:
– Едва ли эта вальсы так звучат в Вене…
– Не поспорю, ― отзывается миссис Андерсен, изящно отпив из бокала. ― Венцы неважно умеют веселиться, их исполнение лишено такой живости, хотя играют зачастую десятки музыкантов, огромнейшие оркестры…
– Правда? ― недоверчиво уточняю я и получаю величественный кивок.
– Моя девочка, мне случалось бывать в Вене. Балы подлинно блистательны, трудно отыскать подобное даже на старом Юге. Но эта блистательность чопорна.
Здешняя простоТамне куда милее.
– Неужели…
Разговор занятен, но среди сюртуков и платьев уже мелькнула знакомая пара, отвлекающая от философских размышлений о вторичности нашей культуры. Серое и лазурно-голубое в отделке лимонных лент. Сэм и Джейн. Они смеются, стремительный вальс не мешает им вести беседу и иногда непозволительно близко склонять друг к другу головы. Я смотрю на кружево подола Джейн, на точные шаги ее стройных ног в легких туфельках. Мое кружево на таком же, только фиалково-бежевом платье запылилось, нижние оборки испачканы травой, турнюрная накладка примялась, когда я попыталась посидеть на постаменте каменного грифона.
