С Рождеством. Дэвиду, с любовью - страница 6

Моя старая комната теперь служила гостевой. Плюшевые медведи и школьные грамоты уступили место нейтральным картинам и книжным полкам, но кровать осталась прежней – с тем же скрипом и мягким матрасом, который помнил форму моего юношеского тела.

– Как прошли съемки нового сериала? – спросила Маргарет, разливая чай по чашкам из старого фарфорового сервиза.

– Закончились три недели назад. Постпродакшн5 займет еще пару месяцев.

– Дэвид тоже снимался, если я правильно помню?

Краска прилила к щекам от упоминания его имени.

– Да, но у него была главная роль. А я так, третье лицо, мы даже в кадре вместе не были.

– Но я думала, что после награды…

– Я тоже так думала, мам… Расскажи лучше о себе. Как книжный клуб? Все еще встречаетесь по четвергам?

– Теперь по средам. Мы недавно читали роман той молодой писательницы, о которой ты рассказывала летом. Сильная проза, хотя несколько мрачновата для моего вкуса.

Разговор тек спокойно и непринужденно, словно между нами не было тех лет отчуждения, когда я, получив первую серьезную роль, почти перестала приезжать домой. Мы много говорили о новых фильмах, о маминых подругах, саде, о книгах и музыке – обо всем, кроме того, что действительно важно.

***

Утро встретило запахом свежезаваренного кофе и тишиной. Последние месяцы были сумасшедшими. После такого недолгого взлета, что увенчался в мае премией BAFTA TV6 за лучшую драматическую роль, с предложениями было глухо. Дэвид выбил мне небольшую роль в сериале BBC по роману Диккенса. Но если честно, от ролей в костюмированных драмах я стала уставать. Мне хотелось играть, погружаться в чужие жизни, проживать их на экране. А не просто носить огромные юбки и пышные прически.

– Я помню, как ты устраивала представления в гостиной. Заставляла меня и отца быть зрителями, раздавала самодельные билеты…

Мы сидели с мамой на кухне, пили кофе и ловили лицами солнечные лучи, что пробивались в небольшое окно над раковиной.

– А потом папа ушел, и зрителем осталась только ты, – тихо добавила я.

Воспоминание повисло тяжелым облаком. Мне было одиннадцать, когда он ушел. И это стало первой трещиной в наших с мамой отношениях. Невысказанное обвинение, которое я никогда не произносила вслух, но которое все эти годы жило во мне: если бы мама была другой, он бы не ушел.

– Эл, – мама внезапно взяла меня за руку, – я хотела поговорить с тобой кое о чем важном.

Я видела это выражение лица раньше – когда мама сообщала о разводе, когда говорила о продаже их старого дома, когда рассказывала о смерти знакомых. Я напряглась.

Мама глубоко вздохнула.

– Я не хотела говорить по телефону. Такие вещи нужно обсуждать лицом к лицу.

– Ты меня пугаешь.

– У меня рак, Эл. Поджелудочной железы, – ответила мама на выдохе.

Слова упали между ними, как камни в тихий пруд, разбивая гладкую поверхность нашего хрупкого утреннего спокойствия.

– Что? – я почувствовала, как комната начинает кружиться вокруг нас. – Нет, это… Когда ты узнала?

– Три месяца назад. Я прошла первый курс химиотерапии, но врачи не слишком оптимистичны.

– Три месяца?! – внутри меня поднималась волна гнева. – И ты молчала все это время?

– Я не хотела отвлекать тебя.

– Отвлекать? – я почти закричала. – Это не какая-то мелочь, мам! Это твоя жизнь! Моя мать умирает, а я даже не знаю об этом!

Слезы хлынули из глаз. Мама обошла стол и обняла меня, крепко прижимая к себе.

– Я не умираю, по крайней мере, не сегодня, не в сочельник, – сказала она с той спокойной решимостью, которую я всегда в ней уважала. – У меня есть время. У нас есть время.