Один из деревенских, бородатый старик в драной шапке, набрался смелости:
– Что-то тяжеловато для соли-то, начальник?
Белов смерил его тяжёлым взглядом.
– Меньше знаешь – крепче спишь, отец. Вози, что велено, и помалкивай.
Старик испуганно закивал и попятился. Погрузка продолжалась. Ящики громоздились на телегах, опасно кренясь. Бойцы обвязывали их верёвками, пробуя узлы на крепость. Наконец последний ящик, укрытый сеном, занял своё место.
– Готово, товарищ Белов! – доложил Петренко, утирая пот со лба.
Ерофей Петрович окинул взглядом караван и кивнул:
– Добро.
Он задумчиво пригладил усы, глядя в темнеющий лес. Достал из кармана шинели потрёпанную карту, развернул, вглядываясь при свете костра в карандашные пометки.
– Теперь в путь. Мохнач, бери троих, пойдёте головным дозором. Васильев с Петренко – в хвост колонны. Остальные – по подводам. И помните: груз должен дойти любой ценой. И чтоб ни звука! Кто болтнёт – пулю в лоб.
***
Обоз тронулся. Лошади, чуя тяжесть, шли медленно, с натугой. Колёса поскрипывали, увязая в мягком мху. Ветви то и дело хлестали по лицам. Тьма сгустилась, плотная как дёготь. Лес обступил со всех сторон – чёрный, тревожный, дышащий. Пахло прелью и грибами – запах сырой, древний.
Ерофей Петрович шагал рядом с последней подводой, вглядываясь в едва различимую тропу. Голову ломило от напряжения: не сбиться бы, не заплутать в этой чёртовой глухомани.
– Тише! – вдруг прошипел из темноты Мохнач, вскидывая руку.
Обоз замер. Люди затаили дыхание. Где-то впереди треснула ветка. Потом ещё одна. Ухнула и смолкла сова. Красноармейцы крепче сжали винтовки, кто-то осторожно взвёл курок. Мужики на подводах вжали головы в плечи.
Минута тянулась вечность. Наконец Мохнач махнул рукой:
– Зверь какой-то. Идём.
Возница на головной телеге чмокнул, прошептал: «Пошла, залётная! » – и дёрнул вожжи. Лошадь фыркнула, скрипнула упряжь, и обоз снова двинулся вперёд.
С веток капало – холодные капли то и дело затекали за шиворот. Ерофей Петрович поднял воротник шинели.
Григорьев бесшумно поравнялся с командиром.
– Разрешите обратиться, товарищ Белов, – прошептал он, едва шевеля губами.
– Ну? – буркнул Ерофей Петрович.
– А что в ящиках-то?
Белов покосился на парня, и тому показалось, что он видит его взгляд даже в полной темноте.
– Это не твоё дело, – процедил он. – Приказано доставить – доставим. Понял?
– Так ведь… – замялся Григорьев, кивнув в сторону подвод. – Говорят, на этой дороге банда шалит. Ежели нарвёмся…
– Страшно? – усмехнулся Белов. – Так вот и бойся втихомолку, а языком не мели. Пуля – дура, но разбирает, кто болтун, а кто молчун. Молчуны дольше живут.
Григорьев сглотнул.
– Да это я понимаю… Просто, если что случится, хоть знать бы, за что головы кладём.
Ерофей Петрович приостановился, так что молодой боец едва не налетел на него в темноте. Оглянулся на едва различимый в сумраке караван и совсем тихо, почти вкрадчиво, сказал:
– Слыхал про Бакинские промыслы? Там нефть качают. А здесь, в тайге, другая нефть. Живая. Кровь революции. Понял? Нет? И не надо. Иди на свой пост. Глаза держи открытыми. Ухо востро.
Григорьев молча козырнул и отступил в тень. А Белов достал кисет, но закуривать не решился – огонёк в ночи виден далеко. Сунул щепотку табака за губу и стал жевать горький лист.
Продвигались медленно. Лошади устали, выбивались из сил. Дорога становилась всё хуже – колеи, ухабы, вывороченные корни, торчащие из земли, как пальцы лешего. Мужики на подводах горбились серыми тенями, красноармейцы на взводе рыскали стволами по сторонам.
