Григорьев молча кивнул, настороженно покосившись на Белова, который темнел недвижной глыбой в десяти шагах, отдавая тихие распоряжения.
– Брешет, – сплюнул Петренко табачную крошку. – Всё брешет. Мужикам – про соль. Тебе – про нефть. А там золото. Понимаешь? Золото.
Григорьев вздрогнул.
– Откуда знаешь?
– Я ж не слепой, – хмыкнул Петренко. – В Омске, помнишь, к погрузке и близко не подпустили? Тот хлыщ в кожанке, с Маузером на боку: «Не подходить! Стоять в стороне! »
Петренко придвинулся, заговорщицки понизив голос:
– И вес. Ты сам подумай: разве соль столько тянет? А нефть и вовсе вода водой. Я же, когда ящик волок, углом его приложил. Звякнуло, брат. Так только оно звякает. Золото. Я этот звук знаю.
В темноте глаза Петренко по-волчьи блеснули зелёным огнём. Григорьев поёжился.
– Ну и что с того? Нам велено доставить – мы доставим.
– Эх ты… верный пёс, – с горькой усмешкой покачал головой Петренко. – А что она тебе дала, революция-матушка? Пайку, портянки да вшивую шинель? Мы за неё сколько крови пролили?
Он оглянулся и наклонился к самому уху Григорьева:
– Слыхал про Харбин? Город такой есть, в Маньчжурии. Наши там живут – и никакой тебе коммуны. Домик. Садик. Яблони цветут, пчёлы гудят… А вечером сидишь на веранде, чай пьёшь. По-человечески. Как господа жили, так и мы зажить можем.
Григорьев нервно облизал вмиг пересохшие губы.
– Ты к чему клонишь?
– К тому, что свою долю мы заслужили, – в голосе Петренко зазвучала сталь. – Отдали ей лучшие годы. Пора и для себя пожить.
– С ума сошёл! – побледнев, выдохнул Григорьев. – Это ж стенка…
– Тише ты! – зашипел Петренко, цепко хватая его за рукав. – Кто узнает? Всего-то по слиточку. Революция от этого не обеднеет.
– Да как его взять? – Григорьев дёрнул подбородком в сторону обоза. – Там ящики-то… печать, охрана…
Петренко хитро сощурился.
– А вот это, друг, моя забота. На третьей подводе, крайний справа ящик, видишь? – он едва заметно кивнул в темень. – Доска у него слабая, я ещё при погрузке заприметил. Чуть поддеть ломиком – и наш.
Григорьев прерывисто вздохнул.
– А если заметят?
– Не заметят, – отрезал Петренко. – При разгрузке такая суматоха поднимется… Я своё дело сделаю, ты только на стрёме постой, прикрой, если что.
Он наконец прикурил, и пляшущий огонёк на миг выхватил из мрака его обветренное, изрезанное морщинами лицо.
– Ну как? – спросил он, выпуская в стылый воздух колечко дыма. – Со мной?
Григорьев молчал, бездумно теребя медную пуговицу на шинели. Посмотрел на бездонное, усыпанное колкой звёздной пылью небо, на чёрные силуэты сосен. И, сам от себя не ожидая, коротко кивнул.
– С тобой.
– Вот и славно, – Петренко с неожиданной силой хлопнул его по плечу. – Два слитка – и мы с тобой снова люди. Новую жизнь начнём.
– А вдруг там не золото? – уцепился Григорьев за последнюю соломинку сомнения. – Вдруг…
– Золото, – твёрдо перебил Петренко. – Я этот звон ни с чем не спутаю. Ящик тот я нарочно с краю поставил, чтоб сподручнее было. Ты главное по сторонам гляди, когда я знак подам. И не дрейфь. Прорвёмся.
Он затушил цигарку о каблук, растёр окурок в пыль. И кривая усмешка тронула его губы.
– А знаешь, что самое занимательное? – прошептал он. – В Омске, когда грузили, я ухватил обрывок разговора. Тот самый, в кожанке, своему помощнику: «Один такой слиток, – говорит, – и полк можно год кормить». Представляешь масштаб?
У Григорьева от волнения пересохло во рту. Он почти физически ощутил в ладонях холодную, невыносимую тяжесть слитка, и сердце гулко ударило в рёбра.
