* * *
Садовником Аллы Соболевой оказался статный русоволосый детина лет двадцати пяти с волевым лицом, которые так нравятся женщинам, хмурым взглядом и упрямо сомкнутыми губами. Но на вопросы отвечал исправно и вроде не юлил.
— Ей-богу, не убивал хозяйку, чем хотите поклянусь, ваше благородие, — повторял он заученно, но твердо.
Глядел больше в пол, а не на собеседника: Кошкин не мог понять, то ли от стыда он глаз поднять не смеет, то ли устал уж доказывать сказанное по всем инстанциям.
— Мы с сестрою и дочкой ейной во флигеле живем, он к хозяйскому дому примыкает. Спасибо хозяйке-барыне, жить дозволила и денег за то не брала. Я всем ей обязан, всем! У меня б и рука не поднялась… ей-богу, ваше благородие… Рано утром в тот день я сестру на вокзал свез… да торопился вернуться: май стоял, работы по саду много. Да только там же, на вокзале, привязалась ко мне цыганка, как банный лист, — так и шла за мной, долго шла. Разговорами донимала. Порча, говорит, на мне, злые люди прокляли. Все за руку цеплялась и глазищами своими черными на меня смотрела. А потом… не помню ничего. Очнулся уже в трактире незнакомом. Как туда дошел — вот вам крест, ваше благородие, не помню! И пьяный в стельку оказался, стыдно сказать… Тотчас до дому и поспешил — а там, на пороге, уж городовой дожидается. Арестовали. Сказали, три дня меня не было, по всей столице искали. А сестра давно приехала, и хозяйка, Алла Яковлевна, того… мертвая.
Пока садовник говорил, Кошкин и сам глядел на него хмуро, недоверчиво. Какая-то цыганка еще взялась. Врет или правду говорит? Кошкин бросил пару раз взгляды на Воробьева, но тот эмоций по поводу услышанного не выказывал.
— Как выглядела цыганка? Опишешь?
— Обыкновенно… юбка красная, шаль. Глазищи черные.
— Молодая, старая?
— Старая, в морщинах. Но бежала за мной, как молодая, — шустро.
— С какого вокзала сестру провожал?
— С Финляндского.
Тщательно записав все услышанное в блокнот, выждав время и дав арестанту перевести дух, Кошкин негромко и невзначай спросил вдруг:
— Так, раз ты не помнишь, где трое суток был, что делал, — может, все-таки до дому добрался да и стукнул хозяйку по пьяни? Нечаянно. Могло ведь такое быть?
Арестант, хоть и так смотрел в пол, поник головою еще ниже. Обхватил ее обеими руками так, что аж костяшки пальцев побелели.
— Может, и так… — донеслось от него едва слышное.
Кошкин хорошо понимал, что допрашиваемый на грани, что и сам уж почти верит, что злодеяние он и совершил. Надави Кошкин чуть сильнее, по-настоящему, должно быть, Нурминен и признался бы во всем прямо сейчас. Однако Кошкин не стал этого делать. Отступил. Вместо того чтоб дожать, сменил тему:
— Ты в самом хозяйском доме часто бывал?
— Приходилось… — отозвался арестант, и сам удивленный, что Кошкин отступил. — Родня к ней наведывалась нечасто, а другой прислуги, кроме нас с сестрой, барыня не держала. Так что я и за садовника, и на все руки — то починить, то приколотить, то печь истопить, то дров натаскать. Дом старый, за ним догляду много надобно.
— Припомни-ка, решетку, что в винный погреб ведет, часто ли запирали?
Арестант крепко задумался. Потом уверенно мотнул головой:
— Да я и вовсе не видал, чтоб решетка заперта была. Алла Яковлевна до вина не охочая, но сынок ее младший часто наведывался, да и друзья-приятели его. Шуму от них всегда много и мусору.
— Часто сынок с приятелями захаживал?
