Ты его слушайся, он тебе плохого не посоветует!
Маша. Своим умом пора жить… А его я теперь почти и не вижу.
Слева со стороны Костиной комнаты раздаётся грустная и мелодичная гитарная музыка.
Полина Андреевна. Надо же как – ведь нигде не учился. Иной раз играет – прямо за душу берёт.
Маша. И никто в него не верил – даже Пётр Николаевич… и эта Ниночка его… тоже.
Полина Андреевна. Пётр-то Николаевич запрещает Костин театр разобрать – стоит на самом ходу, уж сколько раз Илья хотел. Надеется, что Костя ему всё же покажет тот спектакль до конца – про Буратино.
Маша. А что Костя?
Полина Андреевна. Ни в какую. Сам Петр Николаевич просит – а он всё равно, наотрез. А ведь души в нём не чает. Ближе-то нет никого… Не мать же.
Тихая певучая музыка в Костиной комнате сменяется очень громкой (с эффектами искажения звука и перегрузки усилителей).
Маша. А вот такой музыкой он зарабатывает.
Полина Андреевна. Страсть!
Маша. У меня его диски есть. Такой-то музыки у там немного. В основном что-то вроде рэпа.
Полина Андреевна. Это как в спектакле?
Маша. Другая, но всё равно рэп. Тебе не объяснить.
Полина Андреевна. Я больше советскую музыку люблю. Магомаев мне нравился, Ротару.
Маша. Кто погромче пел…
Через правую дверь входит Медведев; обернувшись, он широко распахивает дверь и в комнату (на управляемом джойстиком инвалидном кресле с электромотором) въезжает Соркин, следом входит Доренко.
Соркин останавливает своё кресло поближе к камину, Медведев садятся возле Маши, Доренко остаётся на ногах, время от времени похаживая по комнате.
Соркин. Поля, они уже Марьино проезжают – шла бы стол накрывать, пора.
Полина Андреевна. Успею. Только с кухни всё принести
Соркин. Вот и принеси. И вино надо расставить.
Полина Андреевна (неспешно вставая). Любите Вы, Пётр Николаевич, суматошничать.
Полина Андреевна выходит в правую дверь, вслед за ней и Маша.
Маша. Мам, я помогу.
Соркин (вслед Полине Андреевне). И салфеток я на столе не заметил – вечно забываешь!
Доренко (подойдя к окну). Ну и погодка!
Медведев. Сейчас ещё поутих ветер, а я когда ехал вдоль берега, волны были метра по полтора, не меньше, и брызги несло до самой дороги.
Соркин. Это вы не имели удовольствия попасть под тропический ливень! Вот там да – дождь несёт горизонтально, да и не дождь, а как из миллиона брандспойтов, пять-десять метров – и ничего не видно, громы, молнии, сущий ад – и страшно, и почему-то весело!
Доренко (покачиваясь на ногах и глядя в окно). Ну, у нас-то весёлого мало. А дождь-то кончается.
Соркин. За Костиной музыкой и грома не услышишь. Дом ходуном ходит.
Доренко. Может, сходить к нему, сказать, чтобы потише?
Соркин. Что ты! Не вздумай! Он и так не в духе.
Медведев. Евгений Сергеевич, у Вас сигаретки не найдётся? Я бы вышел покурить на крылечке. А то в школе нельзя, дома тоже – ребёнок, сами понимаете. У Маши не забалуешь!
Доренко (достаёт и протягивает Медведеву пачку). Возьми. Смотри, чтобы не сдуло тебя.
Медведев (берёт пачку). Ничего, поутих ветер-то. Вот спасибо.
Медведев уходит.
Соркин. Что-то Костя нервный стал, дёрганный какой-то. И в прошлый раз, когда приезжал, а в этот раз особенно. А начнёшь расспрашивать – всё у него отлично. Да фактически так и есть.
Доренко. Сойтись бы ему покрепче с какой-нибудь бабой. Именно чтобы не его лет, а постарше, поядрёнее. И чтобы никакой любви и прочих соплей, а только койка. Вот бы что я ему прописал. Чтобы сил не оставалось тосковать и рефлексировать.
